Сказал и отошел улыбаясь, осторожно держа что-то, завернутое в газету, а подошедший с запада санитарный поезд закрыл тощее стадо качающихся на ходу, совершенно фантастичных, особенно в такой яркий день, животных, необычайно длиннорогих от худобы, с резкими бликами на всех позвонках и с густыми тенями во всех впадинах хлипких тел. Масти они были серой, но издали казались голубыми.
К санитарному поезду, шелестя шелком черного платья, прошла по перрону мимо Ливенцева какая-то молодая женщина, показавшаяся ему знакомой: где-то видел и этот взгляд, и эти высокие полукружия бровей, и постанов головы на ровной белой открытой шее, и даже эту четкую походку.
Он следил за нею, когда она шла к последнему вагону прибывшего с запада поезда, и был очень удивлен, увидев какого-то рыжеусого унтер-офицера, спрыгнувшего с подножек этого вагона и расцеловавшегося с дамой, как с родною. Но еще больше удивило его, что следом за этим унтером вышел из вагона и тоже спрыгнул другой унтер, - бородатый, осанистый, - один из взводных командиров его бывшей роты - Старосила.
И, несмотря на то, что он не захотел возвращаться в прежний полк и выхлопотал себе перевод даже и в другую дивизию, он обрадованно крикнул, сделав рупором руки:
- Старосила!
Тот присмотрелся и тут же, одернув гимнастерку и поправив фуражку, пошел к Ливенцеву, только успевшему сказать прапорщику Обидину:
- Это - мой боевой товарищ!
- Ваше благородие, честь имею явиться! - казенными словами приветствовал его Старосила, сияя запавшими серыми глазами, но Ливенцев обнял его и ткнулся лицом в его бороду, точно желая показать даме, которая в это время на него смотрела, что у него тоже есть родной - унтер.
- Очень рад я, братец, что ты жив, очень! - вполне искренне говорил Ливенцев, любуясь бородачом.
- Так же и я само, выше благородие! Аж точно сонечко мне в глаза вдарило, как вас увидел! - вполне искренне и с дрожью в голосе отозвался Старосила.
- А как же ты сюда попал? По какому случаю?
- Да случай, как бы сказать, непредвиденный, ваше благородие, - понизил голос Старосила, слегка качнув головою назад, на вагон. - Тело сопровождать был назначен.
- Тело? Чье тело?
- Так что подполковника Добычина, - еще больше понизил голос Старосила и закончил почти шепотом: - А этот со мной - полковой каптенармус Макухин, он приходился ему зять, покойнику, и эта с ним стоит сейчас - его дочка, ваше благородие.
- Вот ка-ак!
Ливенцев сделал несколько шагов по перрону, чтобы можно было говорить громче, и спросил, хотя не питал никакого расположения к Добычину во время службы с ним в одном полку:
- Как же все-таки он был убит, - при каких обстоятельствах?
- Обстоятельства такие, ваше благородие... бандировка была, - и найдись осколок на ихнюю голову, - в один раз упали - и не живые, - объяснил Старосила и добавил: - Я только до этой станции должен, а дальше не знаю уж, как: везти ли его будут на ихнюю родину, или здесь где поховают... Унтер-офицер этот, каптенармус Макухин, он, говорили так, из богатых людей, - вполне может и дальше ехать, - ему что! И даже гроб он достал не простой, а цинковый.
- Это был наш заведующий хозяйством - подполковник Добычин, - обратился к Обидину Ливенцев, а Старосила сказал:
- Вот рады будут все в нашей роте, как вы ее опять примете, ваше благородие!
- Ну вот, рады, что ты, брат, - не все ли равно, что я, что другой?
- Как можно, ваше благородие! Разве наша солдатня, она хотя бы какая ни на есть, не понимает? - и Старосила почему-то поглядел при этом на Обидина и добавил: - Не в нашу ли роту и вы тоже будете?
- Нет, я в другой полк, - ответил, улыбнувшись, Обидин.
- Я тоже в другой полк, - его же словами ответил Старосиле и Ливенцев.
- Шуткуете? - оторопел Старосила.
- Ничуть. Вполне серьезно! Даже в другую дивизию.
И, видя, что Старосила вполне непритворно опечален, хлопнул его по плечу, объясняя:
- С начальством ничего не поделаешь, - взяло и назначило в другую дивизию: там я оказался нужнее... Прощай, брат Старосила! Мне надо идти в свой вагон, - торопливо сказал он вдруг, обнял его так же, как и при встрече, и пошел, едва взглянув в сторону дочери Добычина и ее мужа Макухина.
- Вот не думал, что такая сидит во мне привычка к своей роте, извиняющимся тоном обратился он к Обидину. - Великое дело оказались окопы, в которых вместе торчали, которые и заняли вместе с бою... А этот Старосила, он был толковый взводный, если бы в новом полку были у меня хоть немного похожие, стал бы я, как говорится, кум королю и сват Гаврику.
Обидин поглядел на него испытующе и спросил осторожно:
- То есть, толковый он был взводный в смысле защиты или как-нибудь еще?
- И защиты и атаки тоже, а как же иначе? - немного удивился и тону и смыслу этого вопроса Ливенцев.
Кругом сновала толпа военных всяких рангов - шумная и однообразная, лишь кое-где расцвеченная белыми халатами сестер милосердия и их яркими красными крестами. Сестры были из санитарного поезда - дома скорби на колесах.
Оттуда и туда резво бежали засидевшиеся санитары с чайниками. Там в одном из вагонов кто-то громко воюще стонал с небольшими перерывами; в то же время два военных врача, шинели внакидку, медленно прогуливались в тени около другого вагона.
На платформе тяжело двигались тележки с ящиками из новеньких веселых досок и фанеры, на которых что-то было написано, наляпано черной краской. То и дело слышались рабочие крики: "Посторонитесь!.. Дайте ходу!.. Поберегись, эй!"
Весна и тепло между тем заставляли многих забывать о том, что отсюда же не очень далеко до фронта, где очень часто ревут пушки и стрекочут пулеметы. То там, то здесь вспыхивал заливистый женский смех, заботливо подкручивались усы, молодцевато выпячивались груди, кое у кого украшенные белыми крестиками.
Но исподволь во все звуки вокзала, покрывая их, врывался сверху жужжащий, однообразный, ровный гул, и когда он заставил всех поднять головы кверху, послышались крики:
- Аэроплан!
- Немецкий!
- Почему же немецкий? Может быть, и наш!
- А зачем здесь наш?
- Немецкий! Вот увидите!
- Сейчас начнет бросать бомбы!
- Да что вы говорите!
- Говорю, что надо! А другого не видно?
- Кажется, нигде не видно...
Шеи всех вытягивались, наблюдая за полетом вражеского самолета; и в то же время все пятились назад, готовясь куда-то и как-то скрыться от губительной бомбы, которая, казалось, вот-вот полетит вниз на станционное здание, или на перрон, или на какой-либо из поездов, стоящих на путях в ожидании отправки.
Воздушная машина кружилась над станцией замедленно и довольно низко. Ни у кого уж не оставалось сомнения в том, что она немецкая. Спрашивали один другого: неужели нет орудий, чтобы сбить разбойника? Дамы сочли самым надежным укрытием зал первого класса и кинулись туда толпой...
Тревога оказалась напрасной, - аэроплан потянул к западу и наконец скрылся из глаз.
- Сфотографировал немец станцию и ушел, - сказал Ливенцев подошедшему к нему капитану-артиллеристу, - а бомб не бросал, хотя и мог бы.
- Вообще ведь они только приличия ради пишут о своем весеннем наступлении на нас от моря до моря, а на самом деле задирать нас желания пока не имеют, - отозвался капитан.
- Почему же все-таки не имеют желания? - с живейшим интересом спросил Обидин.
- Ну, известно уж почему! - усмехнулся капитан. - О сепаратном мире с нами ведутся переговоры. Александра Федоровна вкупе с Распутиным стараются изо всех сил.
- Я даже слышал мельком, - вставил Ливенцев, - будто Распутин по пьяной лавочке говорил одному адвокату: "Если мы в марте не подпишем с немцами мира, - наплюй мне тогда в рожу!.." Адвокат этот распускал такой слух в феврале...
- А март уже прошел... - перебил его капитан.
- Отсюда следует, что был бы теперь под рукой у адвоката Распутин, а наплевать ему в косматую рожу он уже имел право, - закончил Ливенцев.
- Зато Россия-то ведь не имеет права на сепаратный мир, - как же может она его заключить? - не совсем смело, однако с затаенной надеждой на желательный ответ спросил его Обидин, и Ливенцев оправдал его надежду.