— Я ненавижу себя, — горько пробормотала она, закрывая лицо ладонями.
Усаги было противно от себя, собственной прогнившей души. Она нагло врала подружкам, что у них всё хорошо, что все прекрасно и не стоило бы им так утруждать себя, переживая за него. А внутри, в глубине души, наглые дикие кошки противно рвали её душу на части, и Усаги чувствовала себя порочной. Грязной и отвратительной стервой, которая запудрила голову Алмазу, накрепко привязав к себе, хотя на самом деле — не любила.
«Мы можем быть вместе», — шептал он в минуты их близости, а сердце Усаги ныло от нестерпимой, съедающей мысли и чувства боли.
«Прости, прости», — мысленно умоляла она, а снаружи — ни капли пролитых слёз. Только отчаяние, когда она смотрела на спящего Алмаза. И отвращение к себе.
Она долго сидела на кровати, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачивалась из стороны в сторону и пыталась прийти в себя. Нельзя, чтобы Ал видел ее такой: разбитой и подавленной. Она не хотела, чтобы он переживал и волновался. На работе и так нервы ни к чёрту.
— И ты прости меня, — Усаги рассеянно гладила буквы на своём запястье.
Она словно извинялась и перед своим «истинным» — сейчас таким безумно далеким от неё. В последнее время вензель не реагировал так сильно, как прежде, и откликался вяло и слабо на её прикосновения. А сейчас… Усаги словно пронзила волна холода и еще большего отчаяния. Как будто ушат холодной воды вылили. И сердце остыло, покрывшись коркой несдираемого льда.
Внутри всё похолодело от плохого предчувствия. Усаги резко встала и заметалась по комнате в поисках вещей. Некое странное чувство побуждало её двигаться вперёд, не останавливаясь ни на шаг, ни на единую секунду. Что это было: интуиция или очередная волна её бредовых мыслей — Усаги не знала. Но это что-то упорно гнало её вперёд, подталкивая к решительным, но безумным действиям.
Она быстро оделась и выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью. Пробежала по длинной, словно нескончаемой лестнице, и выскочила на улицу.
— Ах, чёрт!
Дождь превратился в страшный ливень. Предсказанная синоптиками буря гудела и выла над ночным Токио, пугая детишек. Усаги сама страшно боялась грозы, но сейчас все мысли словно выбила одна навязчивая мысль, острым прутом давя на раскаленные нервы.
«Dead-dead-dead-dead»
Она плохо знала английский, однако ради Ала умела более-менее сносно на нём говорить: Алмаз — коренной американец, хоть и воспитывался в Токио в юношестве. Но сейчас Усаги сходила с ума, и мысли её перескакивали с одного языка на другой. Что-то отвратительно сосало под ложечкой, и она боялась. Но не бури, а того, что судорожно билось в голове.
В отчаянии, упавшая духом, Усаги пыталась бежать вперёд, найти источник её собственной бури в душе. Но дождь и сильный ветер больно ударяли по коже, кололи глаза и словно рвали за длинные, посеревшие от влаги уже не-золотистые волосы.
«Даже природа ненавидит меня за моё отступничество», — она прикрывала лицо рукой, и черная татуировка насмешливо плясала перед глазами, усиливая в душе Усаги чувство отчаяния и вины. Буквы словно пылали и ужасно чесались, но в душе продолжало холодеть со страшной силой.
А потом Усаги рухнула навзничь, снедаемая болью, печалью и безграничной пустотой внутри. Буря продолжала бушевать и насмешливо выть над неудачницей, а молодая женщина лежала и практически не ощущала ничего. Мир вокруг словно заглох и потух, как будто некто свыше вырвал сердце из груди и вышвырнул в море, как ненужный кусок мяса.
Боль, нестерпимая боль и пустота поглотили сознание, и Усаги закрыла глаза. Хотелось остаться тут, в центре этой ужасной бури, и тоже умереть.
Однако даже этого облегчения не позволила ей коварная жизнь.
Ранним утром её нашёл Ал, дрожащую, плачущую, сидящую на обочине неподалёку от дома. Он бережно взял Усаги на руки и, ничего не говоря понёс в квартиру. Она цеплялась за него, как промокший котенок, и Алмаз не мог высказать ей, что думает о безрассудном поведении возлюбленной. Дома он завернул её в плед и несколько полотенец, чтобы хоть как-то согреть. Из-за ночной бури отключили горячую воду, и принять душ не представлялось возможности.
— Ты дура, — он принёс ей чашку горячего чая, в которую Усаги вцепилась, как в спасительную соломинку. — Только такая дура как ты, может выскочить на улицу в такую погоду. Ну и куда ты шла?
— Он звал меня, — она подняла на него покрасневшие от ударов ветра глаза. — А я ничего не могла поделать.
— У тебя снова разыгралось воображение, глупышка, — Ал покачал головой и присел рядом на диван. Протянул руку и хотел ласково коснуться женской щеки, но Усаги отвернулась от него. Ладонь зависла в воздухе, как и невысказанные слова упрёков.
Алмаз опустил руку и непонимающе уставился на Усаги. Спрятав лицо за волосами, она что-то пробормотала — совсем негромко, так, что сначала Ал не понял её и был вынужден переспросить:
— Что, прости?
Она подняла на него равнодушный взгляд голубых глаз, на дне которых плескались безумная горечь и безразличие ко всему, что её окружало.
— Уходи.
— Что?
Они уставились друг на друга, находясь на самом пике обоюдного непонимания. Усаги ощущала, как внутри вяло просыпалось возмущение: почему он не уходит? Почему не оставит ее одну наедине с её болью? А Алмаз ошарашенно изучал её осунувшееся лицо и не мог поверить собственным ушам. Да, он знал, что она не испытывает к нему тех чувств, от которых он сам сгорал каждый день. Но он был нужен Усаги, как и она ему — в равной степени. Что же произошло, в конце-то концов?
— Почему? — еле слышно спросил он. Алмаз желал знать правду… Правду, которой Усаги сама не располагала.
— Просто оставь меня в покое! — вдруг истерично выкрикнула она, заставив Ала отшатнуться.
Дрожа, она с ненавистью смотрела на мужчину, пытаясь понять, почему он ещё здесь и не оставит её одну. Внутри закипало чувство ненависти и отвращения. К самой себе.
— Но…
— Просто уйди!
Она отшвырнула от себя кружку, и на белом ковре расползлось уродливое пятно. Алмаз вздрогнул и поднялся на ноги, ничего не говоря. Молчание ещё сильнее убивало Усаги. Сжимая кулаки, она жмурилась, силясь держать себя в руках, чтобы не наговорить ещё какой ерунды. Ал же не желал ей ничего дурного.
— Хорошо, — она вздрогнула от тихого голоса и резко подняла голову, чтобы внимательно посмотреть на Алмаза. Тот мрачной тучей возвышался над ней, но глаз его Усаги не видела. — Я уйду. Если ты хочешь.
— Да. Хочу.
Опустив голову, Усаги сжалась, обхватив себя за плечи. Именно этого она и хотела. Остаться одной. Всегда-всегда-всегда.
Раздались шаги, а затем — громкий хлопок дверью. Алмаз ушёл, ничего не говоря ей более. И в этот раз он покинул Усаги навсегда. Как она того и хотела… Явственно это ощущая, Усаги поняла, что лично оттолкнула того единственного, кто по-настоящему мог бы поддержать её сейчас. Но прошлого не воротишь.
Отчаянно зарыдав, она рухнула на постель и замерла. Хотелось умереть здесь и сейчас. Раствориться в алом рассвете, что полыхал над обновленном после дождя Токио. Но если город словно оживился после бури, сама Усаги чувствовала себя на несколько лет постаревшей. Словно эта ночь вырвала целый кусок жизни из её груди, не потрудившись даже показать, чего она лишилась.
Следующие несколько дней Усаги не выходила из квартиры, только если спускалась на первый этаж в продуктовый супермаркет. Начальнице и подругам сказала, что заболела и заперлась на своих квадратных метрах. Выходить на улицу не хотелось. Ей было гораздо уютнее здесь, в том месте, что считала теперь своим оплотом. Днём Усаги забывалась тревожным сном, а ночью, облаченная в полупрозрачную длинную ночнушку тихо бродила по квартире, заглядывая в каждый её уголок. И почему-то становилось спокойнее, когда она забиралась с ногами в кресло в самой дальней тёмной комнате и разглядывала галактическое панно на стене. Оно мерцало звёздами-стразами, и Усаги казалось, будто она тоже в космосе. Парит и чувствует себя оторванной ото всех мирских бед. Порой она включала телевизор и, найдя программу о космосе, с головой погружалась в неё. Правда, ничего, увы, не запоминала.