— Господи, — Усаги вскочила, прижав холодные пальцы к губам. — Н-но как же…
— Эта авария была подстроена, — Мамору обернулся, его лицо почти ничего не выражало: как застывшая маска, на которой шевелились лишь губы. — Я уехал из Японии потому, что меня завербовали. Все эти годы я работал на японскую разведку, искал для них необходимые данные. Многие… нехорошие личности, скажем так, пытались узнать, кто я, мою личность, мои связи. Год назад мне пришлось от всего отказаться, продать квартиру и не появляться в Токио. Но в конце июля я достал очень важные сведения — не проси только, пожалуйста, какие, иначе и ты будешь в опасности. Я как раз-таки вёз эти документы своему начальнику, как в меня врезались. Я почти умер в тот день, — он иронично усмехнулся. — Вовремя подоспели наши и забрали меня в наше тайное убежище. Неделю я пролежал в коме, всего лишь пару дней назад пришёл в себя. Мне сказали, что это было подстроено, поэтому, чтобы всё выглядело правдоподобно, им пришлось сделать вид, что меня в самом деле не стало, и похоронили человека, очень похожего на меня, я даже не знаю, как его зовут. Отсюда это надгробие.
— Но это же ужасно, — прошептала Усаги, испуганно смотря на Мамору. — Так… Это так неправильно! Ты же жив. Н-нельзя так, это же…
Она не договорила. Тело прошибло насквозь, и Усаги задрожала. Зажмурившись, она изо всех сил пыталась прийти в себя. Связь, натянувшаяся до предела, выкручивала, казалось, все внутренности, а нестабильное эмоциональное состояние только всё ухудшало.
Мамору, не удержавшись, сделал один широкий шаг к ней и крепко обнял, словно пытался спрятать от всего мира; Усаги вцепилась в него, как слепой котёнок, изо всех сил сжимая в кулаках ткань тонкой чёрной рубашки.
— Это же грех — хоронить одного вместо другого, писать чужие имена, — прошептала она, когда дрожь немного утихла.
Уткнувшись носом в золотистые волосы, Мамору ответил не сразу.
— Им пришлось это сделать. Иначе бы я был уже мёртв.
— Но тебя найдут всё равно… Тебе нельзя быть здесь! — воскликнула Усаги, вскинув голову на него. — Мамору, ты…
— Я знаю, — он ласково улыбнулся и погладил её по шее, успокаивая. — Но я не мог пройти мимо и не помочь. Тебе — особенно.
— Почему? — голос дрожал, и Усаги смогла только шептать.
Несмело, она подняла руки и тоже обняла его, пальцами аккуратно касаясь шеи. Кожей она ощущала витиеватые узоры таинственного вензеля, указывающего на «истинного» Мамору, неосознанно водила по ним, не понимая сначала, как действовала сейчас на него. Левое запястье нестерпимо жгло, но Усаги могла обращать внимание лишь на Мамору, лишь на него одного.
Он не ответил на её вопрос. Только зажмурился и уткнулся в изгиб плеча, затихнув. В этот момент Мамору напоминал натянутую тетиву: его — или лучше сказать их? — нервы были напряжены до предела. Не нужно было ничего говорить, они оба это прекрасно понимали: Мамору видел её вензель «ЧБ» на запястье, Усаги ощутила его «ЦУ», когда водила пальчиками по шее. Всё можно было сделать гораздо проще, что, собственно, Усаги и сделала.
Шумно вздохнув, чувствуя приятную тяжесть его ладоней на своей спине, она осторожно прижала левое запястье к мужской шее, соединив таким образом два рисунка.
Связь как будто вывернула их обоих наизнанку, заставив судорожно хватать ртом воздух и прижиматься теснее, цепляться ослабленными пальцами за шею и словно умирать в агонии всепоглощающего огня, который на секунду затопил их сознания. Рушились их незримые отдельные «я», ломались все стены неизвестности и недосказанности, и связь — прочная, вечная — крепла в их душах, строя «мы», которое разрубить будет не так уж и просто.
Усаги не могла сдержать стона, когда Мамору, поддавшись эмоциям и силе их связи, напористо поцеловал её, сметая в сторону все оставшиеся препятствия. Словно сошедшие с ума больные или потерявшиеся в пустыне путники, желающие обрести спасения, они искали утешения друг в друге, в этих жарких прикосновениях и пробивающих все запреты и сомнения поцелуях.
Ночь была долгой и невыносимо сладкой, когда они сгорали в нежных объятьях страсти; она стала избавительной, сокрущающей и очищающей — и связь окрепла, обрела силу, соединяя уже не только ментально, но и физически две измученные временем и жизнью души.
…Утро же было ленивым и мягким, трепетным, наполненное каким-то невообразимым светом.
Первым проснулся Мамору и ласково перебирал золотистые пряди, пока Усаги не проснулась и, жмурясь от солнечных лучей, пробивающихся сквозь щель между занавесками, не прижалась к нему.
— Я не знаю, что меня ждёт в будущем, — после обмена нежными «с-добрым-утром» поцелуями вдруг прошептал Мамору. — Но я не смогу остаться не то что в Токио — в Японии. Я говорю это, чтобы ты знала, не хочу скрывать этого факта.
Усаги, рисующая пальчиками узоры на его груди, замерла.
— Куда ты поедешь? — только и спросила она после непродолжительного молчания.
— Ещё не знаю. Но, скорее всего, куда-нибудь в глубинку. Меня ищут американские агенты, поэтому, скорее всего это будет Россия или Китай. В Африке слишком жарко, — немного грустно усмехнулся он.
— И что ты будешь там делать? — не унималась Усаги; она лишь крепче обняла его, не планируя отстраняться, словно про себя уже всё решила.
— Залягу на дно, — он ласково поцеловал её в макушку. — Буду дальше работать над тем, на чём меня грубо прервали.
— Ты не отступишься?
— Нет. Уже нет — я должен довести дело до конца.
И в этом был весь Мамору: упёртый, упрямый, целеустремлённый; идущий до самого финиша, а порой и дальше. Усаги знала об этом ещё в юношеские годы, когда понятия не имела о том, как его зовут; кто-нибудь сказал бы, что она слишком спешит, доверяя почти незнакомому человеку, но благодаря их связи она ощущала его так, как чувствовала саму себя. Он не врал, и намерения его были чисты.
— Я поеду с тобой, — уверенно заявила она, когда Мамору посчитал, что тема вроде бы уже была закрыта.
— Что? — он удивлённо посмотрел на неё. — Что ты такое говоришь?
— Что слышишь, то и говорю: я еду с тобой, куда бы ты там не намылился, — упрямо повторила Усаги; подтянувшись на локтях, она нависла над ним, глядя прямо в глаза: — Я знаю, ты чувствуешь это. И понимаешь, как сильно я этого хочу.
— Но почему? — в его глазах плескалась растерянность. — Здесь ведь твой дом, семья, подруги…
— У меня больше нет семьи, это меня здесь не держит, — печально поведала она, так и не отрывая взора. — А девочки… Они поймут. Минако всегда говорила, что мне нужно сменить обстановку.
Мамору взял её за руку и скрестил их пальцы, крепко сжимая тонкую женскую ладошку.
— Это будет непросто, — серьёзно отозвался он. — Кочевой образ жизни — не самое лучшее для создания семьи.
— Я уже пыталась создать её здесь, в покое, — криво усмехнулась Усаги, укладываясь рядом. — Не вышло. Может, жизнь с тобой — это то, чего я так долго ждала? То, что для меня приготовила судьба? Не важно, что это будет, но мы — будем вместе, — лукаво улыбаясь, она просунула левую руку под его шею, соприкасая знаки.
Волна экстаза накрыла обоих; Мамору с трудом сдержал желание повалить Усаги на подушки и продолжить начатое ночью — время, увы, поджимало. Ему нужно было как можно скорее покинуть пределы страны, пока до него не добрались. Двое суток — это максимум, который он мог выжать из бешеной гонки.
— Хорошо, — сдался он, понимая, что не сможет устоять перед Усаги — она придумает тысячу причин, сопротивляться которым Мамору точно будет не в силах. — Но ты должна быть готова к трудностям, которые могут нас ждать.
— Я готова, — она крепко поцеловала его. — Мы готовы. Буря закончилась, Мамору. Солнце вновь воссияло над нами, и мы готовы отправиться в путь.