Однако во многих местах Северо-Западной Европы новые, либеральные буржуазные ценности и ревальвация восторжествовали, что привело к поразительным экономическим результатам. Историк техники Кристин Маклеод относит окончательный апофеоз изобретателя в Великобритании к началу XIX века. Безусловно, сдвиг в риторике, начавшийся в Голландии XVII века, как и все идеологии, нуждался в уходе. Маклеод рассказывает, например, о кампании 1834 года по возведению в Вестминстерском аббатстве - среди королей, священников и поэтов - большой статуи изобретателя паровой машины с раздельным конденсатором Джеймса Уатта (1736-1819; позже статуя была перенесена в собор Святого Павла): "Не для того, чтобы увековечить, - гласит надпись, - имя, которое должно существовать, пока мирное искусство процветает, но чтобы показать, что человечество научилось почитать тех, кто больше всего заслуживает его благодарности... [таких, как Джеймс Уатт,] который увеличил ресурсы своей страны, увеличил силу человека и занял видное место среди самых выдающихся последователей науки и настоящих благодетелей мира". Современник с досадой спрашивал: "Что представляет собой эта огромная фигура, какой класс интересов, доселе неизвестный [ну, вряд ли "неизвестный"], какой переворот во всей структуре современного общества? "10 Он был позади всех. Маклеод отмечает, что еще 22 апреля 1826 г. газета "Таймс" заявила, что изобретатели - это "избранные представители рода человеческого". . . . Баланс успеха в судебных процессах сместился в сторону обвинителей нарушителей, поскольку патентообладатели стали рассматриваться не столько как хваткие монополисты [елизаветинской эпохи, например], сколько как национальные благодетели", спустя 60 лет после того, как Адам Смит полностью сформулировал эту проблему. Настоящими благодетелями мира стали считаться коммерческие новаторы и последователи "науки" (которая, кстати, тогда еще использовалась в старом смысле: Уатт был приборостроителем, а не физиком-"научником" в том понимании, которое позднее стало преобладать в английском языке, как, например, его друг химик и физик Джозеф Блэк, положивший начало науке термодинамике).
Подобное достоинство инноваций и свобода предпринимательства иногда все еще противопоставляются, что, наряду с плохим климатом и неудачным стартом, является причиной того, что некоторые страны остаются бедными. Правда, если бы сторонники субсидирования американских хлопкоробов были способны испытывать стыд, восточная Буркина-Фасо и остальные страны Сахеля добились бы большего. Этические ошибки глобального Севера, такие как риторика "защиты" и "конкурентоспособности" с нулевой суммой, способствуют тому, что такие страны остаются бедными. Однако даже при плохом климате, плохом старте и неэтичной политике Севера, который защищает своих богатых фермеров и профсоюзы и помогает им конкурировать, подавляя конкуренцию, такие места не обязаны оставаться бедными. В этом и состоит разница между Бангладеш с миллиардным дном сейчас и Норвегией или Японией в 1800 году, чья бедность тогда казалась безнадежной, старым суровым крестом, который нужно нести безропотно (умрешь - получишь пирог с неба). Когда стабильная, хотя и тираническая страна, такая как Китай, или неспокойная, хотя и правовая страна, такая как Индия, начали переоценивать рынки и инновации и давать частичную свободу коммерции, начался взрывной рост цен на продукты питания, жилье и образование для среднего человека. Через несколько поколений Китай и Индия, повторяю, если они не вернутся к антиинновационной деятельности, то уровень жизни начнет приближаться к уровню жизни Евы. Уже сейчас они входят в список "Четыре-шесть миллиардов" по версии журнала Collier. Представьте себе художественный и интеллектуальный подъем, когда 37% населения Земли будут достаточно обеспечены, чтобы взять в руки кисть, ручку, компьютер. Это происходит благодаря внутренним этическим изменениям, которые начались в северо-западной Европе немного раньше и позже 1700 года.
В 1700 году не "капитализм" был чем-то новым. Рынки и несельскохозяйственная собственность, а также живущий в городе средний класс, отвечающий за них, очень стары. Рыночная экономика, вопреки тому, что вы могли слышать, существовала еще в пещерах. Антрополог Джек Гуди утверждает, что "торговля была важнейшим фактором развития человеческой жизни с самых ранних времен, включая становление рынка и появление некоторых специализированных людей (впоследствии купцов)". Изобретение полноценного языка, которое, по некоторым данным, произошло где-то между 70 и 50 тыс. лет до н.э. в материнской Африке, археологически проявляется, например, в большом и внезапном увеличении расстояния, проходимого камнем для изготовления орудий труда, таких как чекан или обсидиан, в торговле на десятки миль вместо прежних нескольких. Так продолжалось тысячелетиями. Изобретение агрокультуры потребовало возведения города, обнесенного стеной для охраны собранного урожая, в Иерихоне в Израиле и Каталхёйюке в Турции после 8000 г. до н.э. В течение тысячелетий города разрастались, появлялись рынки, буржуазия и предприятия. В третьем тысячелетии до н.э. городские купцы из долины Инда на территории современного Пакистана экспортировали зерно и хлопчатобумажные ткани в города Шумера на юге Ирака. Кредит и его предпосылка - денежное накопление - очень древние. Штампованная или литая металлическая монета была изобретена примерно в восьмом или седьмом веке до н.э. одновременно в Китае, Индии и на территории современной Тур-ции. Но задолго до этого и во многих местах после этого люди использовали такие денежные эквиваленты, как слитки меди или железа, мотки серебра, скот, коровьи раковины, бобы какао или куски ткани, которые использовались в качестве денег в Праге в 965 г. н.э. Большой рынок Тлателолко, расположенный по соседству с Теночтитланом на территории современного Мехико, в 1519 г. н.э. ежедневно обслуживал десятки тысяч покупателей, расплачивавшихся бобами какао. "Еще в третьем тысячелетии до н.э., - пишет историк экономики Джордж Грэнтэм, - крестьяне на некоторых островах Эгейского моря производили оливковое масло и вино в количествах, значительно превышающих потребности внутреннего потребления". Их торговый баланс выравнивался с помощью таких заменителей денег, как пшеница с материка, а позднее - с помощью медных слитков или олова.
Традиционная история "коммерциализации" и особенно "монетизация" и противоположные ей "самодостаточность" и "общинные права собственности", с якобы резким разграничением между сельским Gemeinschaft (наследственным, эмоциональным сообществом) и городским Gesellschaft (созданным, холодным обществом), а также недавний "подъем рационализма" и плачевное господство Gesellschaft - все это по большей части мифы, созданные немецкими учеными в XIX в. под влиянием европоцентричного романтизма расы и в ответ на универсалистские претензии французского и шотландского Просвещения. Но, напротив (и в согласии с французами и шотландцами), с древнейших времен крестьяне и горожане, фермеры и фабриканты руководствовались одним и тем же набором человеческих добродетелей и пороков. Фердинанд Тён-нис, разработавший словарь Gemein- и Gesellschaft, заявил в 1887 г., что "вряд ли можно говорить о коммерческом Gemeinschaft". Нет, можно, и для успешного функционирования бизнеса он должен быть эмоциональным сообществом. "Имущественное Gemeinschaft между мужем и женой нельзя назвать Gesellschaft имущества". О да, можно, и лучше, если жены будут иметь независимую идентичность.
Природа человека не меняется от древности к современности, и приписывание новой "рациональности" обществу, способному вести мировые войны и заниматься современным спортом, выглядит по меньшей мере странно. В частности, горожане во всем мире, судя по всему, обладали примерно тем же психологическим складом, что и современная буржуазия, о чем можно судить, например, по проклятиям, обращенным к ним в начале первого тысячелетия до н.э. древнееврейскими пророками (Амос 8:4-7, Осия 12:7-8 и др.). Не было никакого подъема "ratio-nality" буржуа, скажем, в XVI веке. Предприниматели, как и сейчас, хотели процветания, как и все люди, как и все формы жизни. Трава рациональна. Горожане, желавшие процветания, считали, что наилучший способ его достижения - организация монополий, навязываемых коррумпированными судьями, королями и мэрами, которые тогда, как и сейчас, охотно в этом участвовали: например, производители шерсти и льна во Франции убеждали государство отправлять импортеров хлопчатобумажных тканей на галеры или под ломаные колеса. Но буржуа были готовы к инновациям, если их вынуждала конкуренция и позволяло сотрудничество, да еще и с почетом. Они ждали только социологической и политической переоценки в северо-западной Европе, закрытия протекционистских путей для местного обогащения и вознесения изобретателей к славе, чтобы начать инновации в огромных масштабах, создавая уникальную и обогащающую буржуазную эпоху.