Последующие слова Столыпина подтвердили догадку Кошко.
— Я признал необходимым сообщить вам об этом, упреждая события, дабы вы в дальнейшем могли согласовывать вашу деятельность с существующим положением. Почту уместным высказать свои дезидераты[7] в соответствии с волеизъявлением и видами его императорского величества в том смысле, что никакие изменения в отношениях между правительством и Думой ни в коей мере не должны влиять на решительность действий и гибкость губернской администрации.
Губернаторы поняли из витиеватой речи министра, чего требует и ждет от них правительство, и крепко призадумались. Каждый знал, чем зачастую кончается для администрации «решительность» при подавлении народных волнений… Непринужденная беседа, наладившаяся было за столом, опять уступила место торжественно-гнетущей скованности. Поэтому, как только обед кончился, приглашенные стали откланиваться.
Столыпин задержал Кошко, и они уединились в малиновой гостиной. Министр пытливо оглядел могучий торс нового вице-губернатора, сказал:
— Я слышал очень хорошие отзывы о вашей деятельности и назначил вас, не скрываю, в очень трудную губернию. Там дошло до того, что мужики создают в волостях республики! Помещики разбежались, бесконечные погромы имений. Администрации нужно быть мужественной, твердо бороться с беспорядками. Прошу вас не мешкать с отправлением на место. Губернатор Блок тоже новый человек в Самаре, одному ему трудно. Думаю, что я не ошибся, назначив вас его помощником.
— Я приложу все старания добросовестно исполнить свое дело. Но теперь такое трудное время, что, конечно, я боюсь сказать, окажусь ли для такой задачи пригодным.
Слова Кошко, видимо, понравились Столыпину, не очень-то жаловавшему самоуверенных.
— Надеюсь, — сказал он, — вы с честью выйдете из такого испытания.
…В Самару Кошко ехал один — семья осталась в своем именье под Новгородом. Было ясно, что судьба бросает нового вице-губернатора в самое жерло беспорядков, где много опасности и для жизни, и для карьеры. Найдется ли у него достаточно сил и мужества, чтобы погасить революцию? Из множества способов, по мнению Столыпина, есть один не испытанный, но верный: расколоть крестьянство. Разрешить свободную куплю-продажу земли и этим резко увеличить количество мелких землевладельцев. Между мужиками начнется великая грызня. Что же касается разорившихся и малоземельных, которых появится тоже немало, то их следует переселять на пустующие земли азиатских владений империи, не давая возможности скопляться в городах. Разумеется, такое административное удаление с насиженных мест гладко не пойдет. Поэтому желательно временное сближение с «Союзом русского народа», и партией 17 октября. По мере необходимости в губерниях будут вводиться и чрезвычайные положения со всеми вытекающими из этого последствиями.
Программа Столыпина нравилась Кошко. Только бы не спасовать перед буйной анархической Самарой! Кто знает, как пойдут дела в губернии…
«Необъяснимые вещи происходят в России. Просто диву даешься, как дешево ценится у нас человеческая жизнь, — размышлял Кошко. — Ведь человек получает какие-то гроши, на которые как-никак, а можно существовать, и все же лезет в пекло, где вообще для него нет завтрашнего дня. Точно сумасшествие овладело волей людей, и они пренебрегают своими кровными интересами во имя непонятной химеры».
С самарского вокзала Кошко поехал в гостиницу «Бристоль» на Дворянской улице и поместился в заранее приготовленном номере. Умывшись с дороги, вышел на балкон. Напротив гостиницы — монументальное здание городской думы, справа и слева роскошные магазины. Было еще рано, часов десять утра, но тротуары уже полны публики, и публика эта показалась Кошко какой-то странной. Молодежь в черных блузах с широкими поясами, шатаясь развязно туда-сюда, о чем-то громко переговаривалась. То и дело раздавались диковатые крики, вспыхивали бесшабашные разноголосые припевки. «Хулиганский» вид самарской публики не понравился Кошко, первым инстинктивным желанием было… Впрочем, он дал себе слово сохранять выдержку.
Вдали показалась большая команда арестантов. Они что-то пели. Когда шествие поравнялось с окнами «Бристоля», Кошко ушам своим не поверил: мощный слаженный хор арестантов пел революционный гимн «Вставай, поднимайся, рабочий народ!». Но еще более поразительным казалось то, что солдаты конвоя маршировали с совершенно спокойными деловыми лицами, говорящими, что все, дескать, в порядке. Черноблузники с тротуаров перекидывались с арестантами доброжелательными возгласами, а городовой у дверей гостиницы болтал в это время со швейцаром и тоже нисколько не был задет уличным концертом.