Выпускные экзамены были сданы, и теперь оставалось дождаться ответов из университетов. Уезжать — заранее — было как-то… страшно. Что, если они окажутся на разных концах Америки? Ничего ужаснее расстояния он не знал — ещё свежа была память о том, как паршиво было без Уэйда, как… как невыносимо оказалось просыпаться каждое утро с мыслью о том, что сегодня они не увидятся. И завтра тоже. И, быть может, даже через месяц…
— Что такое? — встревоженно спросил Уэйд. Оказалось, он успел повернуться на бок и теперь сжимал колено Питера. Питер покачал головой. Прочистил горло. Неожиданно охрипшим голосом ответил:
— Ничего, я просто… просто думал. Ну, знаешь. О поступлении. О том, что будет, если… если нам придётся разъехаться.
Уэйд молча смотрел на него, очень серьёзный и очень взрослый. Непривычный. Но потом улыбнулся — и его прежний Уэйд вернулся.
— Опробуем секс по вебке, малыш?
— Идиот! — Питер с чувством отвесил ему подзатыльник и поджал подрагивающие от сдерживаемого смеха губы.
— Но почему бы и нет? Только вообрази! Придёшь ты с учёбы, весь такой усталый, а тут я, в новых кружевных трусиках от Victoria’s Secret! — Уэйд поиграл бровями, а Питер вспыхнул.
(Вовсе не потому, что он и впрямь представил Уэйда в развратном женском белье.)
(Совсе-е-ем не поэтому.)
— Маленький извращенец, — с удовольствием протянул проницательный Уэйд, и его ладонь поползла вверх по ноге Питера. Питер не без сожаления отстранился.
— Мне нужно позаниматься, — напомнил он, почти ненавидя свою ответственность, и Уэйд скорчил гримасу. Но спорить не стал. Наверное, понимал и сам, как это было важно. Да, только…
— Есть кое-что ещё, — начал Питер неуверенно, кусая губы. Мысль, ещё вчера казавшаяся такой гениальной, внезапно показалась ему невероятно глупой, но Уэйд смотрел выжидающе, и совершенно дурацкие слова жгли язык, и глаза у Уэйда были нежные-нежные, и… словом, Питер не выдержал. И выпалил:
— Ты пойдёшь со мной на выпускной?
Зажмурился, боясь услышать ответ.
Бесконечные несколько секунд ничего не происходило. А потом на его щёку вдруг легла большая тёплая ладонь, и Уэйд привлёк его к себе, и Питер, ещё не решаясь открыть глаз, слепо ткнулся губами куда-то ему в скулу.
— Пити… — как-то подозрительно хрипло сказал Уэйд. — Чёрт, я… да. Конечно, да. Я стану королевой бала!
И Питер всё-таки открыл глаза и улыбнулся. Уэйд потешно часто моргал, и пальцы у него едва уловимо подрагивали, и эти два свидетельства его, Уэйда, слабости, так Питера тронули, что сладко и больно защемило в груди сердце.
Большую часть вечера они потратили не на подготовку — на поцелуи, торопливые и плавные, короткие и долгие, целомудренные и откровенные, перемежающиеся жарким шёпотом прямо в губы.
Что ж, Питер ни о чём не жалел.
А уже позже, много позже, накануне выпускного бала, тётя Мэй спросила у него:
— Ты уверен?
Питер сидел на бортике ванны, глядя в зеркало над раковиной; тётя стояла совсем рядом, сжимала его плечо, и на то, чтобы выбрать, у него было не больше пары минут.
Он помнил — и это было больно, — какой взгляд был у Уэйда, когда ему случалось услышать смешки за своей спиной. Он помнил — и это было ещё больнее, — как Уэйд теперь ненавидел собственное отражение. Словно это было что-то непоправимое. Словно волосы не должны были начать расти вновь совсем скоро.
Просто нужно было подождать.
Даже таким, без волос, Уэйд оставался Уэйдом — для Питера он бы остался Уэйдом всегда, что бы ни случилось. Когда Питер смотрел на него, он не видел черт лица, или причёски, или разворота плеч; он видел только эту улыбку, по-детски искреннюю улыбку, единственную в своём роде, и эти голубые, как майское небо, глаза. Очень весёлые, очень живые, очень яркие.
Пусть он не сумел бы выразить всего этого словами, объяснить, что Уэйд нужен ему любым, он мог попробовать рассказать об этом по-другому.
Так что он не колебался ни секунды.
— Точно, — ответил Питер, и тётя Мэй улыбнулась.
В последний раз он шёл в школу со смешанным чувством облегчения и грусти: у него не было здесь друзей, кроме Уэйда и ЭмДжей, и он не мог бы сказать, что любил эту школу, но… всё-таки что-то было — какое-то чувство привязанности или, быть может, привычки, укоренившееся так глубоко внутри, что теперь он будто наживую рвал связывавшие его с этим местом нити.
В узком приталенном пиджаке было жарко, а галстук удавкой стискивал шею, но Питер всё равно шёл вперёд, сдерживая желание содрать неудобный костюм.
На него откровенно пялились. Ничего другого он и не ждал. Но вытерпеть такую малость, как повышенное внимание к его персоне, Питер мог с лёгкостью — это того стоило, он знал наверняка, и никто не сумел бы переубедить его.
В затемнённом помещении было людно и шумно; здесь танцевали и смеялись, учителя наравне с учениками, здесь кипела жизнь, и на Питера почти не смотрели — всем было не до того.
Он знал — знал наверняка, — что позже неминуемо привлечёт к себе чужое внимание.
Но пока… пока он разыскивал в пёстрой разноцветной толпе Уэйда. Вот его окликнула ЭмДжей, глаза которой забавно округлились, вот очень сухо, но всё-таки почти дружелюбно кивнул держащий её под руку Флэш, вот подмигнула и показала ему большой палец какая-то рыжеволосая девчонка, имя которой, если честно, Питер вспомнить не сумел…
Уэйд отыскался быстро: он стоял у стены, вдали от основной массы танцующих, с таким потерянным видом, что Питеру на секунду стало нечем дышать; в его сторону Уэйд не смотрел — изучал мыски своих туфель, будто боялся поднять голову и встретиться с кем-то взглядом.
Каким же он был красивым в этом строгом чёрном костюме.
Питер не сразу сумел справиться с малодушной, какой-то злорадной радостью оттого, что Уэйд был его, Питера, и ничьим больше.
— Эй, — сказал он тихо, прочищая горло и отчаянно боясь чего-то. — Привет.
Уэйд поднял голову.
И замер.
Питер нервно улыбнулся. Будто опомнившись от этой улыбки, Уэйд протянул руку, недоверчиво дотронулся кончиками пальцев до персиково-розовых прядей. Лицо у него было… словами не передать.
— Питер, — выдохнул он недоверчиво.
Питер закусил губу. И почти прошептал:
— Могу я пригласить тебя на танец?
— Я… — Уэйд рассматривал его со странной, удивительной смесью нежности и восхищения, а потом решительно кивнул. — Конечно, малыш.
И они танцевали под взглядами десятков их бывших одноклассников и учителей; танцевали, не попадая в такт, наступая друг другу на ноги, сбиваясь с ритма и смеясь; танцевали, не видя никого, кроме друг друга.
— Ты сумасшедший, — шептал Уэйд, склоняясь к самому его уху и вскользь задевая мочку губами, отчего Питера пробивало бесконтрольной дрожью. — Совершенно сумасшедший. Но… персиковый тебе идёт.
— Я знаю, — Питер поднимал голову, и ему приходилось привставать на носочки, чтобы коснуться чужого подбородка. — Знаю, но я…
Он не умел такое объяснять. Да и как вообще можно было выразить словами всю ту гордость и боль, что уживались в нём? Как можно было иначе доказать, что Уэйд был нужен ему любым, что Питер сам готов был стать любым, лишь бы только Уэйд не переживал из-за ерунды? Что всё это — смешки совершенно незнакомых людей, косые взгляды, кривые ухмылки — не имело значения?
— Я люблю, люблю, люблю тебя, — шептал кто-то из них (или, быть может, оба) и тогда, в танце, и потом, когда они сбежали с выпускного, на зелёной-зелёной траве, в пустующем школьном дворе.
И если сейчас, в переломный момент их жизней, Питер был уверен хоть в чём-то, то — в том, что, что бы ни случилось, он всегда будет за Уэйда.
На его стороне.