А знаете, кто был официанткой? Лена Киселева. Я сначала не узнал ее, такую красивую, в белом фартуке. А она кивнула мне и улыбнулась.
Я уплетал за обе щеки, пока меня, как молния, не поразила одна мысль, вернее, опасение. Как сможет расплатиться Иван Михайлович за всех нас? А вдруг у него не хватит денег? Ведь наели мы не на один рубль. Только супа, считая «добавки», съели порций двадцать, не меньше.
И вот наступил самый опасный момент: Иван Михайлович поманил рукой, подзывая Лену:
— Подсчитайте!
Она положила на стол маленькие счетики, погоняла на них костяшки и назвала огромную сумму. Я думал, Иван Михайлович скажет, что принесет деньги завтра. Но он нисколько не растерялся — выложил на стол несколько бумажек и весело подмигнул нам: «Ничего, мы, мол, не пропадем». Впрочем, я еще в милиции стал догадываться, что Иван Михайлович не из тех, что пропадают.
После столовой мы гурьбой вышли на улицу и не знали, что делать. Продолжать игру в «чику» было теперь стыдно. К тому же мне лично очень захотелось спать. Но и тут Иван Михайлович сумел понять нас. Он решительно объявил:
— Ну а теперь по домам…
И мы разошлись и, кажется, даже забыли сказать ему «спасибо». Нет, не кажется, а действительно забыли…
С Иваном Михайловичем мы шли домой вместе.
— Ты кем же собираешься стать? — спросил он меня.
— Не знаю еще…
— Пора знать.
И он повторил, должно быть, думая о чем-то другом:
— Пора знать…
Я хотел сказать, что я еще маленький, что времени у меня впереди хоть отбавляй, и я не раз успею решить, кем стать, но вовремя сообразил, что для Ивана Михайловича маленьких людей не существует. И промолчал.
— Ты зайди ко мне, — вдруг оживленно заговорил он. — Дело есть.
А дело было вот в чем: он показал мне черного пушистого щенка и заглянул в глаза:
— Нравится?
— Еще бы!
— Так вот — возьми себе Рекса. А я вернусь с фронта — ты мне его обратно отдашь.
Он говорил так, как будто был твердо уверен, что вернется, но я-то уже знал, что с войны можно и не вернуться.
Иван Михайлович пожал мне руку, как взрослому, и предостерег:
— Смотри не накорми горячим.
— Ладно.
Он предложил мне деньги на содержание Рекса, но я, конечно, отказался.
Это был наш последний разговор. На другой день Иван Михайлович пришел к нам в класс попрощаться. Он весь был в военном и все на нем было новенькое, необношенное. Извинившись перед Ольгой Михайловной, он улыбнулся нам:
— До свиданья, ребята!
На следующий день он уехал.
Директором школы теперь стала Нинель Викторовна. Она тоже была ничего, но уж совсем не то. Она даже подражала Ивану Михайловичу, но в нем чувствовался хозяин школы, а в ней этого, хозяйского, совсем не было. Иван Михайлович и ходить-то умел по-директорски. Пройдет по школе молча, и самые хулиганистые успокоятся. У него были очки в тяжелой оправе, а у нее — пенсне, которое того и гляди махнет крылышками и улетит. И вообще, Иван Михайлович умел сказать так, что на всю жизнь запомнишь, а она то улыбается, то наставляет брови.
Говорят, что Нинель Викторовна — строгая, может быть, это и так — мне трудно сказать, со мной она говорила всего один раз.
Вот тут и произошло то, что я потом называл «сказочный ужин». Да и как его иначе назвать, хотя он окончился плохо.
Вечером мама поставила на стол сметану в двухлитровой банке, каждому по чашке сахарного песку, кусок ярко-желтого сливочного масла, которое бывало у нас до войны, и еще каждому по две шоколадные конфеты «Кара-Кум», в бумажках. (Кроме того, шесть конфет я отнес Кирьяковым.)
Я не понял, откуда вдруг у мамы такое богатство, а Нюра отодвинула чашку с сахаром. Мама снова передвинула ее Нюре.
— Ешь!
Сестра с сомнением дотронулась указательным пальцем до сахара, подняла на маму глаза:
— Обещай, что этого больше не будет.
О чем они говорили? Я с удивлением смотрел то на одну, то на другую.
Мама хмуро и серьезно ответила:
— Нет, не обещаю. Как я могу обещать? Сама подумай…
Нюра кивнула, но чашку опять отодвинула:
— Сахар твой.
Мама притворно рассмеялась:
— Будем теперь считаться: «твое — мое».
Нюра обернулась ко мне:
— И ты не смей брать.
— Ну это ты ни к чему, — нахмурилась мама.