С приветом, ваш Семен.»
О том, что приедет — ни слова. «Неужели обманет», — опечалился я.
Мама к письму отнеслась равнодушно, а Нюра заинтересовалась и попросила дать ей почитать, пообещав:
— Будешь письмо посылать, скажи. Я тоже свое вложу.
На другой день я напомнил ей, а она рассердилась:
— Не буду я писать.
— Почему?
— «Почему» да «почему», — передразнила она меня. — Не обязана я писать. Никому ничего не обязана…
Позже было еще одно письмо:
«Дорогой Костик!
Письмо твое получил. Большое спасибо. Дела мои идут неплохо. Устроился заготовителем — езжу по деревням, принимаю шерсть, кожи и так далее. Работа мне глянется не очень, но плотничать теперь надо забывать — здоровья нет. Нога сильно болит, особенно к погоде, но на судьбу жаловаться не приходится — спасибо, что голова на плечах. Увидишь Бахтину Елизавету Андреевну, передай ей мой низкий поклон, хотя она, может, меня уже и не помнит… Пользуйся своими молодыми годами — учись на 4 и 5. Слушай учителей, они плохому не научат.
С приветом, Семен.»
Я хотел обрадовать Нюру:
— От дяди Сени опять письмо.
Но она встретила мое сообщение равнодушно:
— А мне-то что?
Сделала вид, что ее нисколько не интересует, что он пишет. Только я понял — это одно притворство. Письмо я положил на подоконник. Аккуратно так положил, а потом смотрю, оно сложено пополам и в конверт засунуто наспех, кое-как. Значит, читала она его, когда меня не было.
На это второе письмо я опять сразу ответил. Очень подробно описал все мелочи нашей жизни. А ответа не получил. Может быть, и не о чем писать ему? Нельзя же каждый раз наказывать, чтобы учился на 4 и 5. Я и без него стараюсь.
Еще до Дня Победы уехали Кирьяковы. Мама пробовала их отговаривать:
— Живите… Ведь дома у вас все поразрушено…
Лара и слушать не хотела:
— Теперь я ничего не боюсь.
— Небось опять за свою стенографию возьмешься?
— Там видно будет…
На прощание Зоя подарила мне свою точеную ручку с маленьким компасом на конце. Перед самым отъездом она меня при всех взяла и поцеловала. Я думал, над нами будут смеяться, но никто даже не улыбнулся. (Наверно, надо было тоже поцеловать ее, но я сразу не сообразил, а потом было уже поздно.)
Я сказал только:
— Пиши!
Зоя написала мне. Первое время они жили в каком-то подвале. Затем перешли во вновь отстроенный дом.
Вскоре мама поехала в Наро-Фоминск и привезла оттуда землю с братской могилы, где был похоронен Гриша. Фабричные сварили оградку и памятник, и мама положила под него эту землю в ящике из нержавеющей стали. На памятнике товарищи Гриши укрепили надпись: «Григорию Захаровичу Агееву (1924–1942 гг.), отдавшему свою жизнь за свободу нашей Родины (от его друзей из III цеха)».
Вернулся прежний директор школы. Пришла Нюра и сказала мне:
— Тебя Иван Михайлович зовет.
— Он вернулся?
Вопрос был глупый и Нюра не удостоила его ответом, — она вообще не любила лишних слов.
А между тем ужасно не хотелось идти к Ивану Михайловичу. Прямо ноги не шевелились, но я все же пошел. Надо, значит, надо — и никуда не денешься.
Дверь в его комнату была настежь открыта — я вошел бесшумно. Ивана Михайловича я в первое мгновенье не узнал: на глазах его были черные очки, а лицо все в синих шрамах и рытвинах, как будто сшитое из кусков. Он сидел за столом и весь был поглощен своим занятием: перед ним лежала толстая тетрадь из плотных коричневых листов с мелкими пупырышками. Он ощупывал концами пальцев эти пупырышки и что-то шептал. Я понял, что он читает.
Внезапно он повернулся ко мне:
— Здесь кто-то есть?
— Есть, — отозвался я.
— Костя? Надумал теперь, кем быть?
— Надумал.
— Кем же?
— Хирургом.
Он улыбнулся одобрительно:
— Это дело…
Мне надо было сказать ему то, что тяжелее всего:
— Иван Михайлович, я без Рекса…
— Говори, — нахмурился он.
Я рассказал, как погиб Рекс.