— Брось, братец, ты знаешь все про любую живность, осталось только познать женщину! Эй, Катайя, позови для него самую дорогую девочку, я плачу!
Выигрыш за победу в турнире Тесей собирался спустить за одну ночь, его триумф они все и явились отпраздновать в этот роскошный дом с цветными стеклами в окнах, как в септе, и жрицами семи вздохов, а не богов внутри. Ньют не успел ни сбежать, ни собраться с духом, когда вокруг его запястья сжались бронзовым обручем смуглые пальцы, и девушка повела его за собой. Черноволосая и в пурпурных шелках, успел увидеть он, поднимаясь за ней по лестнице и спотыкаясь о каждую ступеньку. А затем бесшумно закрывшаяся дверь отгородила его от всего, что он знал.
— Милорд.
Она была очень красивая, он никогда таких не видел. Сейчас бы клочок пергамента и грифель — он попытался бы нарисовать эти шелково-смуглые линии, мягкие волны волос вокруг остро лепного лица, как рисовал бабочек в полях возле дома. Но Тесей не для того его сюда привел… На щеке у нее темнела длинная капля татуировки. Слеза. Так помечают рабынь в Волантисе, он об этом читал, почти с восторгом вспомнил Ньют, заполошно хватаясь за свои книжные познания.
Руки девушки медленно скользнули по его груди.
— Я вам не нравлюсь?
Голос игриво огорченный, но глаза холодны, равнодушны.
— Да… То есть нет!.. Вы… ты очень красивая…
Смешок, не тронувший губы улыбкой.
— Милорд очень любезен.
Она взяла его за обе руки, подняла их к своих плечам и завела под края платья, его ладонями сбросила с себя свой шелк. Живой смуглый жар наполнил его взгляд и руки, и его парализовало, как ядом каменной рыбы. Как… как же это невероятно и восхитительно, как из холода в жар и назад: ее острый нос и мягкие губы, прямая линия ее плеч и округлость груди, твердо выступающие косточки бедер и нежный живот. Он не моргал так долго, что глаза остекленели, как у чучела. Если она прикоснется к нему, он не выдержит, это будет слишком!.. Но она прикоснулась: распустила ворот его рубашки, пряжки на его ремне и сапогах, и тело от ее прикосновений превращалось то в кисель, то в камень. Он вроде был выше нее ростом, но вот уже она смотрит на него сверху вниз… Масляно скользкий шелк под ним и ее горячее нагое тело — на нем, скользит и ласкает, как ветер, как текучий прилив, и комнату наполняют ее стоны, тягучие как мед. Ей хорошо или больно? Может, оттого рабыням в перинных домах и рисуют на коже слезу — они всегда теперь чувствуют боль? Мысли путались, а потом исчезли окончательно, это слишком хорошо, он столько не выдержит, из каждого дюйма тела как будто рвется беззвучный крик об этом — и вырывается долгим стоном из горла и опустошающим жаром в тугом плену ее лона.
Он лежал как выброшенный морем утопленник, и в руках его блестящая гибкая русалка, невероятное, непознаваемое создание… Он и хотел бы сказать ей что-то, но все равно не смог бы, не знал, на каком языке. Она пахла благовонным маслом и соленой кожей, и, в сотый жадный раз вдохнув этот запах, Ньют выдохнул:
— Можно я поцелую тебя?
Ее пальцы легко коснулись его губ.
— Милорд может делать, что пожелает.
— А чего хочешь ты? Как… как сделать тебе хорошо?
Она улыбнулась, взглянула куда-то в сторону так понимающе и многозначительно, будто видела там его будущее.
— Милорд желает дарить женщинам удовольствие.
— Не женщинам, — перебил он. — Тебе.
— Мне было хорошо, милорд.
— Пожалуйста, не называй меня так!
В глазах ее мелькнула растерянность, впервые выражение их изменилось, и он торопливо сказал:
— Мое имя Ньют. А… — Семеро, спрашивать об имени обнаженную девушку, которая только что… Это было так нелепо, поздно и неправильно, что закончил он, даже не глядя ей в глаза: — А как зовут тебя?
— Я родом с Летних островов. Так меня и зовут — Летой.
Какая чепуха: кто назвал бы свою дочь в честь островов? Но это имя и правда шло ей. Собравшись с духом, он сказал ей об этом, и по лицу ее мелькнуло выражение разочарования и удовлетворения разом: он сказал то же, что и множество других до него.
— Я столь же горяча, как летний зной, ми… Ньют? — игриво подсказала она.
Наверное, она всех зовет милордами, чтобы не запоминать их имена.
— Нет, — брякнул он и снова невпопад. — То есть да! Но… Летом песок на Зубце вот такой, золотой и темный и будто светится, как… как ты.
Песок! Седьмое пекло, он бы ещё с грязью ее сравнил!
Снова удивление мелькнуло у нее в глазах, а потом она вдруг опустила их и улыбнулась.
— И как бы долго лето ни длилось, этого всегда мало, — выпалил он, глядя на эту улыбку.
Она засмеялась.
— Ваше лето только началось, милорд, — прошептала она, и прежде, чем он успел напомнить ей свое имя, Ньют сам его забыл под жаркой лаской ее губ.
========== прекрасна словно осень (Куинни/Якоб) ==========
Куинни всегда хотела быть храброй, как сестра. Мужчины не понимают, что в женской жизни битв не меньше, чем в солдатской, только когда ранят женщину, она не кричит и не требует мейстера, не лает руганью и не пьет маковое молоко. Она говорит «Да, милорд» и делает что велели. А вот Тини не стала.
Когда сир Персиваль пустил свою стрелу точно туда же, что Тини, и объявил, что поединок их кончился вничью, а раз так, то Якобу он позволяет решать самому, идти на север или вернуться на юг, сестра заявила, что все равно пойдет с дозорным. Потерявший всякое терпение отец велел ей умолкнуть и не позорить семью, но она не послушалась и, когда черный брат уехал, тайком последовала за ним.
Набравшись смелости, Куинни в тот же день объявила, что не выйдет за сира Робина Поттера, они и без богатств Простора жили, вот и дальше проживут. От всего этого отец слег, сдавшись давно грызшей его болотной лихорадке, и Куинни было стыдно и страшно, что она довела до такого родителя, но если он желает ей счастья, то должен понять, что не нужно за этим отсылать ее на юг!
Холодный и грозный Север был полон опасностей, но Куинни не боялась за сестру: сны говорили, что ее не ждет лихо. Она видела снега белые и нежные, как кружево, видела тающий лёд, будто бы капающий слезами, видела алые цветы среди сугробов, и Тини собирала их, и на плечах ее был чёрно-белый плащ… Ещё ей снился взгляд из темноты, и искра одинокой синей звезды далеко впереди, указывавшая путь, но проснувшись, Куинни каждый раз забывала, куда.
Якоб остался в замке Голдстоунов: лишняя пара рук пригодилась на кухне, тем более что в деле своем он и правда был мастер. После ухода сестры обязанности хозяйки замка легли на плечи Куинни, а она только рада была лишний раз спуститься в кухню: то распорядиться об ужине, то справиться у повара, всего ли вдоволь в кладовых… Якоб кланялся ей как знатной даме и улыбался ей, как Флориан улыбался Джонквиль, и каждое утро среди поданных к завтраку хлебов Куинни находила один особенный, для нее: в форме цветка, или единорога, или рыбы с крыльями как у птицы.