67. Мама покойная рассказывала, пятнадцать годов ей было, спала она дома, лежала на полу с матерью и отцом, выйти захотела, а ночь, лунная была, и увидела: женщина вся в голубом, волосы черные, коса длинная и прядет. Около ее мальчик сидит, черненький и стриженый, лет четырех так. Она шелохнулась, и в голбец все исчезло. (22)
68. Я уехала в Соликамск к дочери и долго у нее жила. Вот вернулась домой, ночью заснула я, вдруг слышу, как меня давит кто на грудь, мне и не вздохнуть. Проснулась, кругом гляжу: нет никого. Я опять лежу. Вот уснуть-то не успела ишшо, гляжу, а из-за печки ко мне мужичок выходит, махонький такой. Подошел ко мне и с ног-то так шшупат, шшупат. Руками-то все выше, выше, до груди дошел да как сдавил. Уж так мне худо стало. Я ему и говорю: «Суседушко, батюшко, отпусти ты меня. Да я, суседушко, никуда не уеду больше, не оставлю тебя одного». Он меня тогда и отпустил. (107)
69. А вот вы, девки, не верите, а я на своем опыте знаю. Я когда Валерия родила, мне его не показывали, а только обсказали, что родился сын. Не привозят, молоко сцедят в соски и дают. Всё Петю, мужика вспоминаю покойного. Думаю, все равно чувствует: сын. Он ночью и явился. Я лежу на спине. Я лежу и думаю засыпать. Вот в двенадцать часов свет погас, он и прикоснулся ко мне. Под койкой по стене зашабаркало. Одной рукой за горло меня взял. Я хочу его за спину взять, а он не дает. Я слыхала от бабушек — это суседко давит. Я говорю: «Чё меня давишь?» Он говорит: «Ху!» Это к худу, а к добру он целует и за горло не берет. А я стишок знала очень полезный наизусть. Я уж хыркаю, говорить не могу. Как сказала слово «Да воскреснет бог», он сразу ослабился и спускаться стал. Договорила, он хлопнул дверями — стены сдребезжали. Я одна слышала. И этим стишком я отбилась. Он бы задушил. Вот это он и был. Сначала во сне видишь, то, другое обсказыват, а потом въяве является. (110)
70. Первого мужика в армию отправила. Ночью было. Вижу, сшумело только за печью, испужалася, чую, как копна катится ко мне. Дак вдруг чё-то надавит на колени, на ноги-то, и в рот мне дунет. А я-то: «К худу ли, к добру ли?» Мне в рот-то и дунуло: «К худу». И вот похоронка пришла. (93)
71. Я в больнице лежала, есть не хотела, все лежали в палате и кушали. Вижу перед собой трех баб с белыми волосами, в белом платье в горошек, в синем с полосами, кричу: «Девки, видите, кто-то меня в постель вдавливат!» Они орут: «Открой глаза-то!» Никого нет... (100)
72. Лежала я в больнице. Лежу, слышу: санитарки смеются, громко так. Глаза закрою — с меня кто-то одеяло тянет, открою глаза — нет никого. Снова закрою — снова тянет, вдруг чувствую: мохнатый какой-то под бок подкатил. Я хочу позвать Наташу, санитарка там такая была, и не могу зухать. Потом мне сказали: «Выживает тебя». И правда, скоро выписали. Верь не верь, а вот так получается. (49)
73. Дома жила, ребятишками были еще. Родители уехали, братья ушли в клуб, а нас с Сашкой оставили. Сашка спит, а я нет, боюсь темноты. Слышу: кошка спрыгнула, смяукала. Я притаилась. Слышу: шаги тяжелые, как сапогами стучат. Я вся боюсь, вся вспотела. Подходит к кровати, остановился, я одеяло на уши натягиваю. Думаю, сейчас тяпнет. И тут слышу: ребятишки из клуба идут. И — раз! — ничё не стало. (111)
74. Когда я училась в Соликамске, жила в общежитии. На его месте раньше было кладбище. Как-то раз девчонки прибрались в комнате, подмели, а мусор не убрали. Легли спать, а ночью вдруг что-то застучало в шифонере. Они испугались. На следующий день вахтерша сказала, что на третьем этаже что-то бегало, кричало, ходило так. Домовой, наверное, наказал за то, что мусор не убрали. (85)
75. А вот некоторые хозяева в дом войдут, так все кажется, что кто-то пугает. А вот еще соседка говорит: «Спать боюсь. Только глаза закрою, так Тихон Трифонов из погребца выходит и целоваться лезет, с бородой такой». Я говорю: «Это соседушко тебя не любит. Откупись. Скажи: «Соседушко-батюшко, не обижай меня!» Монеток покидай». (112)
76. Лошадь у нас была. Стучал ночью кто-то долго в дому, нам спать не давал. Колотил и колотил всю ночь. Утром мама встала, помелом постучала, положила творогу в дырку и говорит: «Батюшко милостивый, какое ты нам горе принес? Какую беду принес?» Он еще три раза постукал. Федя поехал, лошадь под ним и преставилася. Только положил бревен, — она уже была плоха, — только положил, лошадь помчалась аж по всему Соликамскому тракту, добежала до поленницы у завода и пала. А тут татары работали, побежали и давай стучать по ушам. Федька добежал, а лошадь уж мертвая была. Сдал он ее на мыло. (101)