171. Раньше, но не очень давно, то ли в Сусае, то ли еще где, тоже видели люди: из-под двора выходил жеребенок. Говорят, выходил клад, но никто не знал. Говорят, если стукнуть по нему чем-нибудь, то он развалится и будет золото. (15)
172. Наша бабушка пошла в ограду ночью по старинному дому. Под лестницей — чуланы и погреба. Вдруг из-под лестницы выскочил серебряный козленочек и весь светится. Она его хочет за рожки потрогать, а он не дается. Пошла мамку и тятьку звать. А они в ответ: «Дура ты, дура! Надо было его ножкой стукнуть или ударить кулачком — он бы рассыпался, и были бы серебряные деньги». (98)
173. С поля раз приезжаю, тёмно уже. Зажгла хозяйка свет, а по избе птица бегает, круглая, шея длинная, без хвоста, сама маленькая. Поймали, видим: нос у ней крючком загнутый. Хозяин говорит: «Выпусти ее». Я отпустила, смотрю: добежала до куста и исчезла. Прихожу и говорю: так и так. Хозяйка говорит: «Так это клад был!» До того в доме богатый жил. Надо было птицу ударить, клад бы и показался. (116)
174. В детстве отец купил старый дом, а хозяева прежние — пьянь. Дом был старый, с завалинами в углу, под завалиной был приколочен угловой столик. Мы с сестрой бегали, ей четыре года, мне — три. Глядим: из нашей спальни три котенка — пестрый, белый, серый. Хотели поймать, они убежали под угловой столик. Потом решили строиться. А в доме не были стены обиты обоями, и у старых хозяев гости засовывали, прятали деньги в щели, кто три копейки, кто двадцать. И это ценилось. Тогда за четыре копейки полфунта хлеба давали. Дом стали ломать, деньги посыпались, а ранее они на нас выходили с сестрой. (6)
175. Я ишшо молодая была, в речке купалася. Вдруг подсолнух на реке появился большушший. Ударить надо было левой рукой, клад бы показался. А я ить не знала тогда, чё делать-то, убежала. (118)
176. Одна баба была. А за ней старичонок маленький, лычком подпоясанный, увязался: «Сколь, говорит, годов за тобой хожу, вот ты мне и попалася!» Она, дуреха, испугалася, хоть и знала, чё делать. Бывало, так выходили клады. (118)
177. Клады? А вот старуха была. Мы с ней были вместе, она рассказывала. Где-то в других деревнях, не в Кольчуге, золото было у старика со старухой. А сноха-то их не очень любила. Вот старик и говорит: «Раз они не любят нас, пусть наше золото достанется попу местному и попадье Маланье!» Поп пришел, служит молитву с крестом. Золото-то залетело и показалось пропашшей кошкой. Поп кошку нашел: «Это кто такой безобразник?» А кошка превратилась в золото. И досталось золото попу. (65)
178. А еще Ольга рассказывала, она умерла. Было золото у старика со старухой. «Куды его девам?» — «Давай снесем в новый дом». — «И кому напишем?» — «Прохожим молодцам, раз молодые нас не любят». Идут странники, видят дом недостроенный, лето было. Решили ночевать, четверо их было. Зашли. «Паду, паду, паду, паду», — не дает им спать с чердака-то. Опять легли, опять не дает спать: «Паду, паду, паду, паду». И нашли корчагу какую-то, вот, странники-то. Золото. (65)
179. У нас в деревне было. Одна изба была — спать не давала. Как ночь, так: «Паду да убьюсь!» Всю ночь проговорит: «Паду да убьюсь!» Даже спать нельзя. Пришел один нишший спать. Говорит: «Пусти!» — «Так у нас, дедушка, не ночуешь, у нас всю ночь говорит: «Паду да убьюсь!» Не спим. Мало спим», — «Дак вы чё это, сделайте, у вас это там клад просится. Надо, чтобы пал да убился». — «Дак мы не умеем ничё делать-то. Ну, давай, дедушка, ночуй». Ну легли спать. В голбце говорит: «Паду да убьюсь, паду да убьюсь!» А старик этот нишший встал, взял бадог где-от, как там бадогом даст по кругу да говорит: «Пади да убейся!» Ох и рассыпался клад тут, собрали скоко денег! Серебро. (3)
180—183. Мой отец рассказывал. На полу ведь раньше спали. Спали, говорит, на полу с матерью. Я, говорит, руки бросил, матери-то нету. «Мати, мати!» А ее-то нет. Я-де поглядел в окошко: стоит человек в саване, вот так, в белом. Я, говорит, испугался — и на печь. Матери-то на печи нет. Она-де откатилась от меня. Я, говорит, подскочил — и мать возле меня. Тогда взглянул — уже никакого мужика нету.
Второй дядя сказывал, Тит. Ходили до свету молотить. В три часа уйдут молотить на гумно, а детей оставляли однех. А я, говорит, захотел хлеба. А раньше вот так западёнки вытягивалися, под печь. Я, говорит, хлеба-то взял, иду с хлебом-то, оглянулся: за мной баба на четырёх, эдак вот руками топчется по лестницам, поднимается вверх. Я, говорит, задернул окно — и на полати к брату — отцу моему, — он еще маленький был.
Третий дядя сказывал. Проводили-де меня по квас. Я, говорит, пошел черпать, а из-под кадки ноги выставились. Я заревел, побежал. Пришли, посмотрели — никаких ног нету.