270. Рассказывали люди, что мужик ходил в лес, волка убил одного. А под мышкой, под кожей, бисер нашел. А этот бисер был на голове у невесты. Вот в этого волка и превратилась невеста, оборотень этот волк был. (92)
271. Я тоже слыхала у бабушки. Медведя убили, шкуру сняли — точно женщина: груди и руки, точно женщина. А бабушка говорит: был-де колдун, его на свадьбу не пригласили, так он свадьбу всю в медведей обернул, они тут же все разбежалися. (71)
272. Говорят, были люди, что перегораживали дорогу свадьбе — не пойдут кони и всё. А были люди — знали от этого отговоры. Которым ехать, из них есть люди — им дорогу никто не перегородит. У нас этого не было. А вот одна девка Маня выходила (замуж) в Кислову. На конях ее повезли. И вот был то ли свекор ее, то ли кто, коней наладили, запрягли, садиться надо молодым, — он пришел, всех коней обошел кругом, по яшшику стукнул: «Садитесь и поехали!» Сели и уехали. И никто дорогу не перегородил. Я сама это видела. А то говорили — воровали дорогу. (76)
273. Раньше свадьбы делали большушшие. Остановят лошадь колдуны на свадьбе, говорят: выкупай дорогу. А если на свадьбу не позовут, так такое сделают! Что-то, видать, действует, каки-то слова. (91)
274. Мужик сам рассказывал. Пошли записываться в сельсовете, меня-де свидетелем взяли. Знатной же сосед что-то сделал, все немые сделались, ничё не говорят. Председатель молчит. Двоих за одной невестой записали. Положили-де нас троих, невесту в серёдку, ну, мы ее и не тронули. Встали утром. Мужик один и говорит: «Возьмите тухлое яичко, у его дома разбейте, знаткой и будет». Пришли свадебжане и разбили у знатного. Он вышел, свадебжане его за грудь потрясли, набили: «Что ты такое исделал, что мы с одной записались?» Потом снова записались. (67)
275. Они, колдуны, испортили у меня брата. Умер двадцати трех лет. Лечили, лечили. В Морчанах был лекарь, сказал, что ему пущена сухая грыжа, сделана на год, надо было раньше лечить, теперь уж чё. Возили его в Куделино, к бабе какой. Она сказала: лечить надо было раньше. Его надо в глухую полночь мыть в бане. А у нас, говорит, колдунов много, они меня поедом едят, что я это лечу. Они ведь не любят тех, кто лечит. Она его лечить не занялася. Лекарь в Морчанах говорит: вот у него чё-ко болел живот, а домой приедет, будет ему легче, это место болеть не будет, а в ноги ему спустится, порча-то. Ну и правда, привезли мы его домой, у него ноги заболели. (76)
276. Меня вот портили. У меня родная тетушка была. Вот, видно, отец передавал ей чертей, ну она полностью не поняла. Она грит, оне ее будут мучить, чтоб она испортила курицу ли, кошку, любую скотину, если человека не может спортить. Она родную мать испортит, накажет. А меня она любила. Всё в гости ходил к ней в воскресенье, то блины, то шанежки напекут, потчеват. А вот в бане с ей бабы боялись мыться. В баню, грит, придет, лихость ее берет, лешакатся, волосы поднимаются дыбом. Ее боятся, раз лешакатся, бабы. Уходят, даже не моркуются. А она сидит, ругается, лихость из ее выходит, спортить ей надо. Она вот меня и спортила. Меня наладила на надсаду: мене надо в лес идти, у меня надсада. Меня в бане мнут, мне хуже. А мне надо было лекаря, чтоб он уничтожил их, бисей, против их. Ну и мне попала кубанка одна, переселенцы они. Тут у нас Гаревка есть, голод стал, оне ходили в деревню, променивали последние тряпки на хлеб, кто картошку, кто хлеб может дать, корма давали. Меня стали мыть в бане, мнут — пушше болит. Я прихожу с бани, она сидит тут на западёнке у нас. Она смотрит: «Я, грит, порчу поганых людей насквозь вижу». Кубанка она. Фамилия Котенко. А вот она меня лечила как. Я тогда еще первый год с первой еще женой жил. Она грит: «Чё, сынок, плачешь?» — «Вот, грю, в бане меня мнут, пушше болит». — «А ну-ка ляг на пол, я тебя проверю». Пошшупат надсаду ли чё. Она грит: «Невестка, есть лучина?» Лучина — раньше с полена щипали лучину. «Свеча есть?» — «Есть». — «Дай мене свечку, дай мене нож, налей в чашку воды». Вот хоть верь, не верь, на себе испытано. Она мне поставила вот сюда вот, на грудь, эту чашку с водой, взяла свечу, лучину зажгла, нож, крестит воду, чё-то шепчет, и шепчет, и шепчет. Свеча растаяла, она грит: «Ты-то ету узнаешь?» Я поглядел: ну как на фотке, свеча — как тот же портрет глиняный, — тетушка сидит! Черная юбка, кофта белая. «А как это так?» — говорю. Она говорит: «Это вот твоя дорогая тетушка, она тебя любила, а ей время пришло, ей надо кого-нибудь испортить, она тебе и подала, надсаду наладила». Вот я и страдал. А напротив чертей другие люди есть — заглушают их, отзывают. И вот как второй раз она эту плитку, из воска, таять стала, опять это же из меня вызывать заблуждение, эту порчу, и тут этот старик сделался: рубашка на ём, штаны, волосы под шапочку, — Иван Денисыч. «Вот, говорит, сынок, я ходила сквозь по деревням, это поганые люди». Она их знает. «Ты с ним спорил?» — «Было время, спорил». А у их раньше луга чистили, кочки раскапывать помочь тут у нас собрали — всю молодежь, девок. Меня разве оставят? Я же раньше бойкий был, без меня раньше и гуляния не было ни на вечерке, нигде. Очень бойкий был. А счас не дают мне годы мои. «Вот, говорит, он тебе в стаканчике поднес». Вот и все. Меня это все и ломат. «Третий раз поглядим, что в тебе есть». Третий раз плитку эту так сделала — требушинка тока и кишочки, требушинка вылилась, всё как скотина зарезанная выбросит. «Больше, говорит, нету. Вот эти двое тебя наказали. Невестка, утром баню топи, я, грит, его в бане обкатю, веником оботру и все». Утром баню истопили, она со мной в баню пошла, меня веником обтерла, окатила. Вся надсада ушла. (13)