…После гибели отца я видела Льва Квитко нечасто. Как и многие друзья моего отца, он, видимо, не мог простить моей матери, что она в свое время ушла от него к другому. Правда, зная, что живется нам трудно, он все же изредка навещал нас, подкидывал кое-какую помощь. Во время этих визитов он бывал обычно натянут, рассеян, обменивался с мамой короткими сухими фразами на бытовые темы, спрашивал, как я учусь, и спешил уйти. Я сидела молча, глядя на любимого дядю Лейбу и думая, что вот и мой папа был точно такой же. Мне страстно хотелось, чтобы он поговорил со мной, обратил на меня внимание, хоть ненадолго вновь заполнил собой так сильно опустевшее пространство. Но я знала, что ни заговорить с ним самой, ни тем более залезть на колени и погладить лоснящиеся щеки уже нельзя. Да и щеки уже были не такие гладкие, и сам он не такой широкий, громкий и дружелюбный.
Однако желание мое исполнилось — как полагается, совсем не тогда и не так, как было нужно. Лев Квитко и поговорил со мной, и времени своего уделил мне много — больше, чем я тогда хотела. Произошло это, мне кажется, в конце сорок восьмого года (или, наоборот, в начале сорок девятого — это сейчас легко проверить, но не хочется привносить излишний педантизм в это смутное воспоминание).
Я встретила Квитко на переходе в метро, торопясь куда-то по важным для меня делам. И было мне в ту минуту совершенно не до него. Поэтому я хотя, по привычке, и обрадовалась встрече, но, поздоровавшись, рвалась бежать дальше. А он почему-то удерживал меня, расспрашивал о вещах, совершенно, как я полагала, ему не интересных. И наконец, видя, что мне не стоится, спросил, в какую сторону я еду. И сказал, что ему туда же, поедем вместе. Как я была бы счастлива этой встречей и совместной ездой всего два-три года назад! А сейчас мне не терпелось от него отделаться. Ведь он не мог так быстро бежать по переходу, как я, не мог ловко вскочить в смыкающиеся двери поезда. Тем более что и выглядел он как-то необычно громоздко. Не так уж и холодно было на улице, а под его распахнутой на груди шубой я видела, поверх рубашки, два джемпера, пиджак и еще какую-то кацавейку на меху.
В поезде я хотела стать у дверей, чтобы сразу выскочить на своей остановке, но он оттеснил меня в конец вагона и с напряженным оживлением продолжал расспрашивать, говорил, как я похожа на папу и как папа радовался бы, что у него растет большая и умная дочь — именно все то, что мне еще недавно страстно хотелось услышать. При этом он часто оглядывался по сторонам. И я чувствовала, что он, как и всегда, думает о другом — о чем, я тогда не любопытствовала, — и мне вдвойне не терпелось с ним расстаться. Но он и с поезда сошел вместе со мной, и к выходу шел, держа меня за рукав и продолжая говорить без умолку. И тогда, с инстинктивной детской проницательностью и жестокостью ощутив в этом сильном и авторитетном человеке какую-то слабину, я позволила себе то, что мне и в голову не пришло бы сделать прежде. Я приостановилась и сказала: «Дядя Лейба, простите, я очень спешу. Вы как-нибудь зайдите к нам, и обо всем поговорим». Он тут же отпустил мой рукав, лицо его опало и утратило оживленное выражение. «Конечно же зайду, — сказал он. — А может, и нет. А ты беги. Беги и будь счастлива!»
Когда я рассказала об этой встрече маме, упомянув, что дядя Лейба был какой-то странный, она прижала меня к себе и сказала: «О господи». Но ничего не объяснила. А я, с двенадцатилетним безразличием к чужим, как я думала, бедам, и не расспрашивала. Сколько раз потом, уже зная, что предстояло тогда еврейскому поэту Льву Квитко, я переигрывала в воображении эту встречу!
Больше я дядю Лейбу не видала. И может быть, никто из родных и друзей больше его не видал.
Дело происходит в самом начале шестидесятых годов, то есть уже значительно ближе к нашим дням, чем описанное ранее, но и это воспоминание сильно подернуто все сглаживающей — и все искажающей — патиной времени. И в нем, как ни странно, снова существенную роль играет «Тройной» одеколон. Интересно, что бы это значило.
В отличие от людей, о которых шла речь в предыдущих отрывках, большинство участников эпизода, который я хочу рассказать теперь, живы. Правда, в живых нет как раз центрального персонажа.
В качестве дочери погибшего на войне писателя мне удалось раздобыть путевку в писательский Дом творчества в Ялте. И Ялта, и море, и богатое писательское питание, и неслыханная роскошь — отдельная комната — все было прекрасно. И — верх удачи! — среди обитателей дома находился столь тогда неофициально-любимый Виктор Платонович Некрасов, автор хорошей по своим временам военной книжки «В окопах Сталинграда», герой множества историй о гражданском мужестве и анекдотов об аморальном пьяном поведении. Сотни, да что — тысячи интеллигентов на своих кухонных толковищах перебрасывались именем «Вики» Некрасова со скромной гордостью причастности.