— По радио из Якутска передавали…
— Русский, а всю жизнь в якутской деревне. Так и звал себя: «Я, — говорит, — русский якут…»
Машину опасно кренило набок, люди хватались за что попало.
— Ну и дорога!
— Я вот газетчик, разных похорон повидал, но и мне удивительно: ни одного родственника, а такое горе! Жаль, что при жизни его не знал…
Они как-то шли по деревне, старик часто останавливался, сверлил снег тростью. Арылах был в огнях, на трактовой дороге гудели машины. Старик долго смотрел на деревню, потом сказал: «А когда я приехал, тут, на взгорье, юрты стояли, окна изо льда… Первые ученики из этих юрт были. Беднота страшная…»
— А жену его о дерево… лошадь взбесилась. Остался с сынком, не женился. Сын его Саша до Праги дошёл, война уже считай кончилась. И тут погиб. Остался совсем один на свете. Не повезло в жизни хорошему человеку!
Кто это, интересно, разглагольствует? Сколько теперь всякого будет плестись вокруг имени старика — недаром он ещё при жизни стал легендой. «Не повезло в жизни…». Чепуха какая! Это про Левина-то, который терпеть не мог жалельщиков. Он говорил о себе: «Жизнь я прожил солдатскую, нелёгкую… Солдат тоже понимать надо, разных они армий бывают. Мы — солдаты армии, которая победила! Кто не воевал, тот не поймёт счастья общей победы. Всё моё в ней. Всё ею окупается. Мы победили! Этим жил и живу…»
Говорил «живу» и вот уже не живёт. Едем с похорон Всеволода Николаевича Левина.
Аласов хватил воздуха раскрытым ртом, почувствовал: ещё минута, и взвоет в голос. У какого-то поворота, когда машина сбавила ход, он прыгнул через борт. Ему что-то кричали, но он махнул рукой и, не оглядываясь, пошёл назад.
У могилы старика снег был истоптан, зеленели ветки хвои, ленты венков шевелились на ветру. Что-то металлически поблёскивало в сером снежном месиве. Аласов нагнулся и подобрал стреляную гильзу.
Как жить без старика? Аласов зажмурился и почувствовал, что плачет. Мокрые ресницы охватывал мороз.
«Ты мне как сын, — сказал тогда Левин. — Саша погиб, ты у меня остался».
Аласов обхватил голову руками и упёрся лбом в берёзовый ствол. Как жить?..
Плачет мужчина.
Я сам знаю горечь этих слёз. И холод прокалённого морозом берёзового ствола я чувствовал собственным лбом. Я знал того старика, которому дал имя Левина, — знал настоящего, не книжного. И я его хоронил.
«Это было с бойцами или страной, или в сердце было моем»… Повторяю слова поэта, не слыша собственного голоса, но сами слова здесь и не важны. Этим живёшь — это было в сердце моем.
Когда-то, в старинные годы, на тризне героя певец-олонхосут выходил в круг и подсаживался ближе к огню. Таков был обычай: когда он садился к огню, был вечер, а когда затихали последние строки олонхо — стояла уже ночь…
Выйдя в круг, олонхосут некоторое время сидел неподвижно, с закрытыми глазами и отрешённым лицом, тяжёлые руки его безвольно спадали, белая голова пламенела в отсветах огня.
Вот сейчас он начнёт, и первыми его словами будет: «Знали мы его соболем из якутов…» Так он начнёт, и прежде чем спеть о подвигах героя и смерти его, олонхоcут расскажет о народе героя, о его стране. Так полагается в олонхо, и в том исконная мудрость: слова о народе — как защита души от того страшного, что разверзнется перед слушателями с гибелью героя. Да, он погибнет, перед смертью мы бессильны. Но сколько видит глаз, лежит в цвету земля его — белые ромашки клонятся на ветру, берёза разворачивает клейкий лист. Пастух сгоняет оленей в круг, воин перебирает в колчане стрелы, ребёнок ищет грудь матери. Уходит из жизни герой, но земля его пребывает вовеки. И эта прочность и незыблемость земного — для всех нас надежда, сила, без которой не пережить бы горе.