— Кто забрал карандаши? Отдайте карандаши!
Школьники захохотали. Оро сообразил, что промахнулся, и в сердцах полез с кулаками на Тотыка. Тотык с хохотом оборонялся.
В класс вошла учительница. Поняв, что происходит, она решила, что проделка Оро может зайти слишком далеко, и попросила мальчика закончить свою игру в молчанку. Но было уже поздно.
В поселок Пирай как-то на один день приехал шаман Тэкыль. Эчилин посоветовал ему пустить по тундре слух, что Оро, учась в школе, начинает забывать человеческий язык. И чем лучше он понимает разговор по бумаге, тем хуже говорит языком.
— Пусть об этом старик Ятто услышит! Пусть он взбесится от страху! — сказал он шаману в своей яранге. Тэкыль посмотрел в лицо Эчилину и вдруг зашелся в беззвучном смехе, сотрясаясь всем своим немощным, дряблым телом.
Весть, распространенная шаманом, быстро облетела все стойбища тундры.
Мало кто верил тому, что сказал шаман. Но суеверный старик Ятто страшно обеспокоился. Напрасно его уговаривали и Владимир, и Воопка, и Майна-Воопка не верить вздорному слуху. Старик немедленно запряг оленей, взял с собой запас пищи на несколько дней и отправился в Янрай. По пути к нему присоединилось еще три таких же суеверных оленевода, дети которых учились в школе.
И вот однажды, когда уже угасали сумерки, Солнцева увидела в свое окно, что к поселку скачет несколько оленеводов на оленях. Оленеводы подъехали прямо к школе, вошли в класс.
— Где Оро? — тревожно оглядывая учеников, громко спросил Ятто, стаскивая со своей головы огромный волчий малахай.
Обрадованный Оро со всех сил бросился к своему деду.
— Покажи язык! — приказал Ятто.
Оро удивленно посмотрел на деда, послушно выполнил приказание. Вокруг него, касаясь друг друга потными головами, наклонились и остальные оленеводы. Глядя в их тревожные лица, Оро опешил и несколько минут в самом деле не мот вымолвить ни слова, хотя оленеводы наперебой задавали ему самые невероятные вопросы.
Насторожившись, Оля готова была вмешаться в разговор в любую минуту.
— Собирайся домой! — приказал Ятто.
Пораженный Оро стоял, как вкопанный.
— Собирайся домой! — повторил Ятто. — Ты слышишь, или уши твои тоже не работают? Где твоя кухлянка?
— Зачем кухлянка? Куда кухлянка? Я не поеду. Я хочу учиться! — вдруг выпалил Оро.
Оленеводы изумленно переглянулись.
— А ну-ка еще чего-нибудь скажи! — обрадованно и просительно предложил Ятто.
— Да что вы думаете, я разговаривать разучился? — очнулся Оро, смущенно оглядывая взрослых. — Это я просто с ребятами шутил, чтобы интересно было! Знаете, как это интересно? Все хотят, чтобы я разговаривал, а я молчу.
Солнцева облегченно вздохнула. А Тотык, испугавшись, первое время не меньше, чем Оро, вдруг фыркнул в книгу, с трудом сдерживая смех. Ятто глянул в его сторону, перевел взгляд на улыбающуюся учительницу, и вдруг сам захохотал громко, раскатисто. Засмеялась и учительница вместе с оленеводами и школьниками. Смущенный Оро исподлобья посматривал в разные стороны, неловко переступая с ноги на ногу. Теперь он не очень рад был своей выдумке.
Минут через десять оленеводы пили чай в комнате Оли. Разговаривали все о том же — о проделке Оро.
— Я очень испугался, — говорил Ятто, со свистом прихлебывая чай. — Сама понимаешь, — обратился он к учительнице. — Что я делал бы с ним, если бы он человеческим языком говорить разучился? Ну, мог бы он по бумаге разговаривать. А если крикнуть надо, поругаться или громко позвать кого-нибудь, как бы он это делал? А потом вот с оленями, с собаками человеку иногда разговаривать приходится. Не напишешь же собакам бумажку, чтобы они влево, вправо поворачивали, чтобы поторапливались?
Оля хохотала, смеялись и оленеводы. А Ятто все говорил и говорил о самых невероятных, страшно неудобных обстоятельствах, в которых мог бы очутиться Оро, разучись он говорить языком. Старик понимал, что суеверный страх завел его слишком далеко и он попал в очень смешное положение, и потому пытался сейчас как-то все сгладить шуткой.
— Ну, а теперь скажи, рад ли ты бываешь письмам Оро? — опросила Оля, подливая старику чаю в стакан.
Ятто поставил в сторону блюдце и сказал тихо и ласково:
— Когда прочли мне его первое письмо — я, как женщина, заплакал. Жена моя Навыль тоже заплакала. Оба мы очень обрадовались. Только потом я никак не мог сообразить: как это Оро, совсем еще мальчик, и такому научился? Сам вот я сейчас тоже учусь. Но разговаривать по бумаге пока не умею. А голова-то моя, посмотри, не то что у Оро, — совсем седая! А седина, говорят, — мудрость. Как же так получается?