К счастью, сударыня, в настоящее время мы плывем между двумя этими мирами, имея по левому борту, как мы теперь говорим, Гибралтарский пролив, сужающийся и углубляющийся к востоку; позади — европейскую землю, исчезающую за пеленой дождя, а впереди — виднеющиеся в лучах солнца горы Марокко.
Маке уже лежит в своей каюте: как только "Быстрый" тронулся с места, земля буквально ушла у него из-под ног, и из положения вертикального ему понадобилось незамедлительно перейти в горизонтальное. Жиро пока держится на ногах, если это можно так назвать, но кутается в плащ и не говорит ни слова, настолько велик его страх открыть рот; время от времени он садится, печальный, будто Иеремия на берегу Иордана: Жиро думает о своей семье. Деба-роль разгуливает вместе с Виалем, широко шагая от носа до кормы; он отчаянно жестикулирует, рассказывая о своем путешествии по Испании, о потасовках с погонщиками мулов в Каталонии, об охоте с разбойниками Сьерра-Морены, о своих любовных похождениях с мадридскими манолами и о сражении с грабителями в Вилья-Мехоре и в malo sitio[4]. При каждом повороте он скрывается в клубах дыма сигары своего собеседника. Не думаю, что до конца путешествия Дебароль испытает признаки той неподда-ющейся лечению болезни, которая терзает Маке и угрожает Жиро.
Мы с Буланже взобрались на скамью и, ухватившись рукой за такелаж, следили за качкой судна, наблюдая то усиление, то смягчение красок моря.
Под рукой у себя я держал заряженный пулей карабин — в ожидании морских свиней, а также заряженное дробью ружье — для охоты на сизых, серебристых и розовых чаек или любой другой птицы, которая пожелает доставить нам радость, оказавшись на расстоянии выстрела.
Вахтенные матросы находятся на палубе, остальные занимаются своими делами, то есть спят, играют или болтают на нижней сцене, как сказали бы в Опере; из тех, кто попадает в поле зрения, человек двадцать — двадцать пять живописно расположились на клюз-баке, у подножия кабестана или на пушках. Трое юнг играют с нашими подранками, те скачут в погоне за хлебным мякишем, который бросают им юнги, и продолжают проявлять полнейшую беззаботность по отношению к навязанной им новой обстановке.
Корабль, подобно "Арго", плывет сам по себе, и, чтобы управлять им, не нужно иной силы или иной воли, кроме воли рулевого, который с небрежным видом крутит штурвал то вправо, то влево.
Необычайно приятно чувствовать, что тебя влечет таким образом к неведомому. Это неведомое — перед нами, и мы с каждой минутой приближаемся к нему. Виаль сказал правду: небо прояснилось, и море успокоилось. Между океаном и Средиземным морем существует заметное течение. Но Вы, конечно, понимаете: то, что может внушать серьезную тревогу паруснику, ни в коей мере не волнует этих морских владык, которые бороздят свое царство, восседая на троне из пламени и возложив на голову корону из дыма.
Часто слышишь разговоры об утомительной длительности морских переходов. Возможно, на высоких широтах, там, где земля полностью исчезает из глаз, где, насколько хватает взгляда, не видно ничего, кроме неба и воды, — возможно, там скука приходит вместе с недомоганием, своим предвестником или спутником, неотступно преследуя пассажира; но, по правде говоря, для философа, то есть человека, пытающегося проникнуть взором в бездны моря или в глубины небес — этих двух символов бесконечности, не может быть зрелища более изменчивого, более разнообразного, а зачастую и более великолепного, чем этот пустынный горизонт, у черты которого словно сливаются воедино облака — эти небесные волны, с волнами — этими морскими облаками.
Я прекрасно знаю, что вечно предаваться мечтам невозможно; бывают трех- или четырехмесячные плавания, а трех- или четырехмесячная мечта в конце концов покажется несколько затянутой; но разве обитатели Востока не предаются мечтаниям всю свою жизнь, а когда им случается очнуться от сновидений, не спешат ли они прибегнуть, чтобы поскорее снова заснуть, к опиуму или гашишу?
Я собирался последовать этой заповеди и безоглядно углубиться в мечты, как вдруг проходивший мимо Виаль, не прерывая беседы с Дебаролем, тронул меня за плечо и вытянул руку в сторону мыса, на котором торжествующе играл луч солнца, победивший дождь.
— "Трафальгар!" — произнес он.
Есть названия, обладающие особой силой, ибо они заключают в себе целый мир мыслей, которые, едва возникнув в нашем уме, тотчас же завладевают им, сметая все предшествующие, среди каких наш разум блаженствовал спокойно и безмятежно, словно султан в своем серале.
Существует шесть слов, в которые укладывается вся история наших взаимоотношений с Англией: КРЕСИ — ПУАТЬЕ — АЗЕНКУР — АБУКИР — ТРАФАЛЬГАР и ВАТЕРЛОО. Каждое из этих шести слов свидетельствует об одном из тех поражений, после которых, как полагают, страна никогда уже не воспрянет, об одной из тех ран, которые, как полагают, заставят народ истечь кровью.
Между тем Франция воспряла, и кровь вновь наполнила жилы ее выносливого народа; англичанин всегда побеждал нас, но мы всегда прогоняли его. Жанна д’Арк отвоевала под Орлеаном корону, которую Генрих VI уже возложил на свою голову; шпагой, отточенной в сражениях при Маренго и Аустерлице, Наполеон соскреб в Амьене геральдические лилии, на протяжении четырех столетий присутствовавшие на гербе Георга IV.
Правда, англичане сожгли Жанну д’Арк в Руане и заточили Наполеона на острове Святой Елены.
Мы им отомстили, сделав из одной святую, а из другого — бога.
Но откуда берется эта непрерывно атакующая ненависть и эта вечно отталкивающая сила? Откуда берется тот прилив, который вот уже пять столетий несет к нам Англию, и тот отлив, который на протяжении пяти столетий относит ее назад?
Не значит ли это, что в равновесии миров она олицетворяет силу, а мы — идею и что эта вековая битва, эта бесконечная схватка есть не что иное как библейская борьба Иакова и ангела, боровшихся лицом к лицу, бок о бок, нога к ноге всю ночь напролет, пока не взошла заря?
Трижды поверженный, Иаков трижды поднимался и, в итоге выстояв, стал отцом двенадцати племен, населивших Израиль и распространившихся по миру.
Некогда на противоположных берегах Средиземного моря жили два народа, олицетворением которых были два города, смотревшие друг на друга точно так же, как по обе стороны океана смотрят друг на друга Франция и Англия; городами этими были Рим и Карфаген. В глазах мира той эпохи они являли собой две материальные идеи: один — земледелие, другой — торговлю; один — плуг, другой — корабль.
После двухвековой борьбы, после Требии, Канн и Тра-зимены, этих римских Креси, Пуатье и Ватерлоо, Карфаген был окончательно сломлен в сражении у Замы, и победоносный плуг прошел по городу Дидоны, и соль была разбросана в оставленные плугом борозды, и страшные проклятия были призваны на голову любому, кто попытается восстановить то, что было разрушено.
Почему пал Карфаген, а не Рим? Разве Сципион был более велик, чем Ганнибал? Нет. Как и при Ватерлоо, победитель полностью исчез в тени побежденного. Нет, все дело в том, что на стороне Рима была идея; он вынашивал в своем плодоносном чреве слово Христово, то есть мировую цивилизацию; подобно маяку, он необходим был векам минувшим, точно так же как Франция — векам грядущим.
Вот почему Франция поднялась с полей сражений при Креси, Азенкуре, Пуатье и Ватерлоо! Вот почему Франция не канула в пучину возле Абукира и Трафальгара! Ибо католическая Франция — это Рим, а протестантская Англия — всего лишь Карфаген.
Англия может исчезнуть с лица земли, и полмира, подавленного ею, будет рукоплескать.
Но если свет, который пылает в руках Франции — будь то факел или свеча, — погаснет, весь мир испустит во тьме долгий предсмертный вопль отчаяния.
НА РЕЙДЕ
В половине седьмого вечера, то есть к наступлению темноты, мы бросили якорь примерно в полульё от Танжера. Нечего было и думать войти в порт тем же вечером, поэтому, услышав приглашение к ужину, мы без всяких возражений спустились в столовую.