Он молча отдал мне птицу и пошел своей дорогой, но, поравнявшись с Берна, сказал ему несколько слов.
"Что он говорит?" — спросил я. "Он спрашивает, стреляли ли вы в птицу влет". — "И что вы ему ответили?" — "Я ответил, что да". — "Стало быть, именно этот ответ и заставил его, как я видел, с сомнением покачать головой?" — "Да, именно так". — "Значит, он не верит?" — "Надо думать, нет". — "Вы с ним знакомы?" — "Да". — "Он хорошо стреляет?" — "Он слывет одним из лучших стрелков в округе". — "Тогда позовите-ка его".
Янычар окликнул араба. Тот вернулся с неожиданной для меня поспешностью; было ясно, что уходит он с сожалением и что ему, видимо, очень хотелось поглядеть поближе на нас или, вернее, на наше оружие. В пяти шагах от меня он остановился, степенный и неподвижный.
Жиро и Буланже, которые следовали за ним, держа в руке карандаш, тоже остановились; подобно мне, они впервые видели араба и, судя по той жадности, с какой им хотелось зарисовать его, можно было подумать, что они опасаются не встретить других.
"Вот француз, который утверждает, что стреляет лучше тебя", — сказал ему янычар, показывая на меня.
Едва заметная усмешка сомнения искривила губы араба.
"Он убил эту птицу влет и говорит, что ты так не сумеешь". — "Сумею", — отвечал араб. "Ну что ж, все складывается прекрасно! — продолжал янычар. — Вон летит птица, стреляй и убей ее". — "Француз убил свою не пулей". — "Да". — "Что он говорит?" — спросил я. "Он говорит, что свою птицу вы убили не пулей". — "Верно. Вот дробь".
И я показал арабу заряд дроби пятого номера. Он покачал головой и произнес несколько слов.
"Он говорит, что порох стоит дорого, а в здешних окрестностях слишком много гиен и пантер, чтобы тратить порох на птицу". — "Скажи, что я дам ему по шесть пороховых зарядов за каждый выстрел, который он сделает, состязаясь со мной".
Янычар передал мои слова арабу. Все это время Жиро и Буланже продолжали делать зарисовки.
Было видно, что желание приобрести тридцать или сорок пороховых зарядов, не запуская руку в собственный кошелек, боролось у араба с опасением не поддержать должным образом свою репутацию; наконец алчность взяла верх. Вынув пыж из своего ружья, он вытащил пулю и протянул ладонь, чтобы я насыпал в нее дроби. Я поспешил откликнуться на этот жест.
Зарядив ружье, он проверил запал и стал ждать.
Ожидание было недолгим: все это африканское побережье изобилует дичью. У нас над головами пролетел зуек; араб долго целился в него своим длинным ружьем и, решив наконец, что взял птицу на мушку, выстрелил. Зуек продолжал свой путь, не потеряв ни единого перышка.
На выстрел поднялся бекас; он был в пределах досягаемости, и я подстрелил его. Араб улыбнулся.
"Француз стреляет хорошо, — сказал он, — однако настоящий охотник стреляет не дробью, а пулей".
Янычар перевел мне эти слова.
"Верно, — отвечал я. — Скажи ему, что я с ним совершенно согласен, и, если он хочет сам выбрать цель, я берусь сделать то же, что сделает он". — "Француз должен мне шесть пороховых зарядов", — заметил араб. "И это верно, — согласился я. — Пусть араб протянет руку".
Он протянул руку; я высыпал в нее около трети своей пороховницы. Он вытащил пороховой рожок и ссыпал в него порох от первого до последнего зернышка, причем с таким тщанием и такой сноровкой, какие походили чуть ли не на почитание.
Было ясно, что, закончив эту операцию, араб сочтет за лучшее уйти; но совсем не того желали Жиро с Буланже, не успевшие завершить свои наброски.
Поэтому, как только он сделал первый шаг, я обратился к Эль-Арби-Берна:
"Напомните вашему земляку, что ему и мне предстоит послать пулю туда, куда он пожелает".
"Да", — ответил араб.
Оглянувшись по сторонам, он отыскал на земле нечто вроде жерди. Подобрав ее, он снова принялся что-то искать.
В кармане у меня лежало письмо одного из моих племянников, служившего в личных владениях его величества. Письмо это мирно покоилось в четырехугольном конверте с красным штемпелем; я отдал его арабу, подозревая, что он ищет нечто в этом роде. Письмо и в самом деле представляло собой отличную мишень.
Араб это понял. Он рассек ножом конец жерди, вложил туда письмо, затем воткнул жердь в песок и вернулся к нам, отсчитав двадцать пять шагов. После этого он зарядил ружье.
У меня был двуствольный карабин, уже заряженный: это было превосходное оружие Девима; в каждом из его стволов находилась одна из тех заостренных пуль, какими человека можно убить с полутора тысяч метров; я взял его из рук Поля, обычно охранявшего оружие, и стал ждать.
Араб целился с особым тщанием, что говорило о том, как важно для него было не оказаться побежденным во второй раз. Раздался выстрел, повредивший угол на конверте.
Как ни умеют арабы владеть собой, наш не смог удержать радостного крика, показывая на оторванный угол. Я знаком дал понять, что отлично это вижу. Араб, обращаясь ко мне, с живостью произнес несколько слов.
"Он говорит, что теперь твоя очередь", — перевел янычар. "Да, конечно, — отозвался я. — Только скажи ему, что у нас во Франции не стреляют в мишень с такого близкого расстояния".
Я удвоил дистанцию. Он смотрел на меня с удивлением.
"А теперь, — продолжал я, — скажи ему, что я с первого раза попаду в цель ближе к центру, чем он, а вторым выстрелом раздроблю палку, на которой держится конверт".
Теперь уже я стал старательно целиться. Нечего было ездить в Африку, чтобы давать здесь ложную рекламу; я объявил программу, и мне следовало выполнять ее.
С первого выстрела я попал в сургуч. Второй последовал почти мгновенно и расщепил жердину.
Араб перекинул свое ружье через плечо и продолжил прерванный путь, не требуя шести пороховых зарядов, на которые он имел право. Было ясно, что он удаляется, уничтоженный сознанием моего превосходства, и сомневается в эту минуту во всем, даже в Пророке.
Он шел вдоль изогнутого берега по дороге, которая вела в Танжер, и, я уверен, добрался до города, ни разу не обернувшись. Двое или трое арабов, переходивших в это время уэд и следивших за поединком, тоже удалились, такие же молчаливые и почти такие же огорченные, как и он.
Все до единого марокканцы были унижены в лице своего представителя.
ОХОТА И РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
Тем временем рыбная ловля началась, и предстояло вытягивать невод.
Рыбная ловля неводом — самая волнующая из всех видов этого промысла: большое число людей, которые нужны, чтобы вытаскивать сеть, круг, охваченный ею, непредсказуемость результата — все это куда понятней мне, чем ловля удочкой, хотя там противостоят друг другу человеческая ловкость и животный инстинкт и происходит, можно сказать, борьба цивилизации и природы.
Пока наши матросы, стоя по шею в воде, наперегонки тащили сеть, подбадривая друг друга криками, приближалось время базара, и берег, пустовавший, когда мы прибыли, мало-помалу заполнялся арабами, шедшими из соседних селений в город. Любопытно было смотреть на эту длинную вереницу людей, следовавших вдоль берега моря на расстоянии друг от друга, но неуклонно по одному и тому же пути: она состояла из торговцев, направлявшихся в Танжер.
Но каких торговцев, сударыня! Глядя на них, Вы получили бы своеобразное представление об африканской торговле! Один был продавцом угля и нес в обеих руках три или четыре куска почерневшего дерева; другой продавал кирпич и нес десять или двенадцать кирпичей; третий продавал домашнюю птицу и нес уснувших у него на руке двух голубей, за спиной у него висела курица, а с помощью шеста он заставлял идти перед собой индюка. Некоторые подгоняли крохотного ослика, нагруженного дровами или овощами. То были представители крупной марокканской коммерции. Самая большая выручка, на какую им можно было рассчитывать, определенно составляла меньше двадцати су, а кое-кто нес товаров не более чем на два-три су. И все они шли из селений, расположенных в трех, четырех, шести, десяти льё отсюда, вместе со всем семейством: женщинами, детьми, стариками.