Удобство этнического определения ситуации использует и другая сторона. Представление, что причина или хотя бы природа конфликта заключается в том, что «мы — чеченцы, а они — русские», достаточно просто объясняет не поддающиеся в ином случае простому пониманию события. Еще важнее, что это толкование происходящего может и мотивировать действия, в том числе вооруженную борьбу.
В советское время имперский характер державы и интернационалистский компонент ее официальной идеологии сдерживали эту тенденцию. Нынешние власти разных уровней все чаще поддаются искушению использовать этот, как говорилось, сильный ресурс. Исследования последнего времени показывают, что подобное опрощение картины, перевод многих сложностей современной жизни на язык межэтнических отношений, имеет тенденцию к росту.
БИТВА ПРАВОВЕРНЫХ С ПРАВОСЛАВНЫМИ
В этом же ряду стоит интерпретация конфликта в Чечне как религиозного. Стоит напомнить, что так называемая первая чеченская война началась как столкновение сторон, не применявших к себе конфессиональное определение. И это понятно. За плечами всех участников конфликта было советское безрелигиозное воспитание. Для военнослужащих одной стороны было столь же мало оснований называть себя христианами, как для другой — мусульманами. (Советский генерал Дудаев вряд ли мог быть ревностным мусульманином, но он, в конце концов, оказался военным противником федералов. А муфтий Кадыров, в конце концов, оказался их союзником.)
Но далее по обеим сторонам стало стремительно распространяться отнесение себя к соответствующим религиям, позволяющее подключать ресурсы, во-первых, традиции, а во-вторых, того символического целого, которое видится за каждой религией. При этом, что особо важно, можно использовать как ресурс не только представление о своей вере как силе, многократно превосходящей наши собственные наличные силы, но и делать в целях мобилизации такую же проекцию на противника. Тогда оказывается, что мы защищаем не конкретные объекты от реально видимого противника, а нечто такое огромное и дорогое, как свою веру, от такого необозримо огромного и грозного, как чужая вера.
Дополнительно стоит отметить, что подобную интерпретацию конфликта можно осуществлять на всех уровнях — от священнослужителей, отправляющих службу прямо в расположении войск, до высших религиозных иерархов. Более того, для подобной трактовки конфликта не требуется собственная принадлежность к той или иной вере. Можно находиться на позиции агностика, быть светским университетским философом или парламентским политиком и трактовать происходящее как конфликт христианской и мусульманской цивилизаций.
А В СОЧИНЕНИЯХ ВСЕ НЕ ТАК
Наши источники не оставляют сомнений в том, что этническая и конфессиональная трактовки конфликта являются очень распространенными и, видимо, все более широкими. Но они же и, в частности, сочинения показывают, что в самой зоне конфликта такая простая интерпретация не работает — сплошь и рядом не работает. Ценность сочинений и их отличие от ходячих мнений как раз в том, что они представляют эту действительность совсем не так.
Во многих сочинениях линия вражды проходит не между этносами. Даже граница так называемого боевого соприкосновения разделяет не собственно русских и чеченцев, а «федералов» и «боевиков». Известно, что в федеральных войсках служат люди разных национальностей, известно — в том числе из сочинений — что среди боевиков много людей иной национальности, нежели чеченцы. То же можно сказать и про конфессиональные признаки.
Вооруженные люди против невооруженных-вот одна из самых напряженных линий интерпретаций, присутствующих в сочинениях. На этом рубеже совершаются основные трагедии, здесь попираются базовые законы межчеловеческих отношений, прежде всего здесь нарушаются принятые международным сообществом правила ведения войны, обращения с мирным населением, обращения с пленными. Отсюда — самые страшные рассказы о происходящем в Чечне.