Тут Димитрий проявлял удивительную осмотрительность, столь ему несвойственную. Любящий поговорить по любому поводу, он упорно молчал, когда речь заходила о будущей войне, даже в Думе боярской терпеливо сносил долгие рассуждения бояр о том, идти ли на крымского хана или ещё десяток-другой лет погодить. Молчание воспринимали как знак согласия.
Наступила весна, подходил к концу первый год правления Димитрия, уже было призвано ополчение, ни много ни мало сто тысяч, и указано место сбора — Елец, уже было доставлено туда изрядное количество пушек и всякого припасу огненного, понятно было, что, как минует весенняя распутица, с первыми летними днями и двинемся, а с кем воевать будем, по-прежнему оставалось неясным. Лишь самые умные предугадывали направление удара — Европа, а первой на пути стояла — Польша.
Впрочем, можно было и раньше догадаться. Ведь Димитрий отправил к хану крымскому посольство с посланием дружественным и с дарами, обычными между добрыми соседями. Тоже и персидскому шаху Аббасу. В письме же султану турецкому заверял того, что маленькое недоразумение, случившееся во время правления отца Димитрия, никак не повлияло на его доброе отношение к нашему вечному другу и союзнику. То есть Димитрий всячески старался оградить себя от любых неприятных неожиданностей с южной стороны. Но самая важная примета заключалась в титуле, который Димитрий принял через несколько месяцев после восшествия на престол, — император. Для слуха русского это слово — пустой звук, даже для меня, к титулам весьма чувствительного, не желает мое сердце наполняться гордостью при слове «император», ему милее всего даже не царь — великий князь. Кстати, Димитрий никогда и не использовал титул императора в своих указах, а бояре при обращении к нему обычно говорили цесарь, в сущности, то же, но царю созвучнее, Не больше он значил и для наших южных соседей. А вот для Европы... Что ж, для Европы и писалось, Димитрий даже имя свое изменил на европейский лад — император Деметриус. Известив дворы европейские о принятии им нового титула, Димитрий сразу поставил себя выше всех властителей, он бросил им вызов — подчинитесь! Короли, владетельные герцоги, сам Папа Римский отмалчивались, не желая, с одной стороны, величать царя Русского императором, а, с другой, понимая, что непризнание титула — обида смертельная и готовый повод к войне. Димитрий же нарочно их дразнил, в следующих посланиях он прибавил к своему титулу слово «непобедимый», ясно давая всем понять, что он не только готов к войне, но и стремится к ней.
Первой на его пути лежала Польша. Нет, Димитрий не собирался завоевывать ее силой оружия, страну эту за несколько лет жизни там он успел полюбить и не желал проливать братскую кровь. Он надеялся овладеть Польшей также, как недавно овладел Русью, он намеревался повторить тот же путь,
но в обратном направлении, из Москвы в Краков, из Кремля в Вавель. И для этого были все условия. Поляки давно своим королем Сигизмундом недовольны были, с того самого момента, как стихли громогласные крики в честь его избрания. Нелюбезный, скупой, вечно надутый и постоянно чем-то недовольный, вдобавок ко всему истовый, непримиримый католик, и это в стране, в которой волею судеб население исповедовало четыре разные веры, не считая бессчетных ересей. Немудрено, что все больше людей обращали свои сердца к царю московскому, молодому, деятельному, веселому и веротерпимому. В пользу Димитрия действовала целая партия во главе со знатными шляхтичами братьями Стадницкими и Николаем Зебржидовским, из которых даже один старший Стадницкий, Станислав, прозвищем Дьявол мог возмутить все королевство. К ним-то и ездили постоянно поляки из московского окружения Димитрия, им они возили деньги, отпускаемые Димитрием с присущей ему щедростью. За это Димитрия и осуждать нельзя, всем известно, что любой самый обширный заговор обходится дешевле самой маленькой войны. Но зачем же он рать такую сильную призывал? Только для вразумления неразумных и охлаждения голов горячих, которых в Польше предостаточно. Войско и шагу не должно было ступать в пределы польские, а стоять на границе, дожидаясь, пока дело закончится миром к всеобщему удовольствию.
Я вот все о делах рассказываю, а о том, как жил Димитрий, как страна при нем жила, и не говорю. Если одним словом, то — весело. Димитрий сам был человеком открытым и веселым и весельем своим весь двор заражал. Всегда что-нибудь придумывал. К застольям долгим и питию усердному пристрастен не был, любил движение, музыку, танцы, поэтому часто старый дворец царский расцвечивался огнями, неслась из него разудалая музыка, преимущественно польская, и мелькали кружащиеся в Танце пары. Всякий день казался праздником. Постные лица Димитрий не любил и, если замечал кого
сумрачного на приеме своем, велел вначале поднести ему большую чару с вином, если же и это не действовало, виновный немедленно изгонялся из дворца.
Еще у Димитрия было странное пристрастие устраивать свадьбы слуг своих. Он даже пренебрег добрым старым обычаем запрещать браки наиболее опасным противникам. Престарелого князя Федора Мстиславского, долгие годы скорбевшего о том, что с ним пресечется их род, Димитрий женил на своей двоюродной тетке. Князю же Василию Шуйскому подыскал другую дальнюю родственницу Нагих, княжну Буйносову. Злые языки поговаривали, что сделано это с дальним умыслом, ведь пятнадцатилетняя княжна была на голову выше и в полтора раза шире своего жениха, тут-то князю и придет смерть неминучая.
Не только двор веселился, но и простой народ. Народ всегда весел, когда в державе спокойно и сытно. А с воцарением Димитрия удивительная тишина наступила в Земле Русской, что было особенно заметно после голодных лет и междоусобной войны. И тем сильнее на фоне этой тишины раздавался веселый звон монет, ибо благодаря щедрости Димитрия денег в обращении было, как никогда, много и они быстро переходили из рук в руки, двигая и промыслы, и торговлю.
А еще жили — блестяще. Насколько Димитрий был умерен в питии и еде, настолько же он любил роскошь, впрочем, истинно царская черта. Тут, несомненно, сказались еще детские впечатления, убранство моего дворца в Угличе, небольшого, но изрядно украшенного, запало, как видно, в память мальчика и грезилось ему потом в темноте скромной монастырской кельи. Но особенно Димитрий любил драгоценности и, признаю, знал в них толк, поражая даже меня точностью своих оценок. Торговцы со всего мира, прослышав об этой страсти, стекались в Москву. Даже принцесса Анна, сестра Сигиз-мунда, прислала ларчик с драгоценностями, предлагая Димитрию купить их. Димитрия и тогда, и позже обвиняли в расточительности, что-де слишком много драгоценностей покупал. Какая ж это расточительность? Это если боярам что в руки попадет, то пиши пропало. А у царя все в казну царскую
идет, там дьяки на любое колечко бирку навесят и в книги свои казначейские запишут. Помню, все, особенно иностранцы, восторгались новым престолом царским, изготовленным по рисункам самого Димитрия. Был он отлит из чистого золота, обвешан кистями алмазными и жемчужными, в основании его располагались два серебряных льва, а сверху он был покрыт крестообразно четырьмя богато украшенными щитами, над коими сиял золотой шар и искусно сделанный золотой орел. И где этот трон сейчас, хотел бы я знать. Или у бояр спросить?
Одевался Димитрий тоже пышно, хотя привычное русское царское одеяние не любил, облачаясь в него только ради церемоний разных. Но оно действительно не рассчитано на такого порывистого молодого человека, в нем можно только шествовать степенно с двумя боярами по бокам, бережно поддерживающими под локти, а, скажем, на коня вскочить невозможно, никакая сноровка не поможет. Поэтому Димитрий предпочитал одежду короткую, облачаясь попеременно то в русский кафтан, то в польский кунтуш. Вслед за царем и все жители московские, и знатные, и незнатные, старались блеснуть одеждой богатой, к немалой радости купцов московских и к усладе глаз, ведь разноцветные наряды толпы весьма украшали улицы столицы.