«Прощай, мое славное царство!» – колотилось у него в сердце.
Авангарды из малороссийских казаков, запорожцев и шведской конницы подскакали к берегу. Шведов поразили уменье и неустрашимость казаков, тотчас же спешившихся с коней и вместе с ними бросившихся в воду. Понукая лошадей, с криками, жартами, смехом, свистом и руганью эти степные дьяволы, держась за хвосты своих привычных ко всему четвероногих товарищей, пустились вплавь, вспенив всю поверхность реки, усеяв ее то фыркающими лошадиными мордами, то своими усатыми и чубатыми головами в косматых шапках.
Подъехали к берегу и коляски, из которых в одной лежал, страшно страдая от раны и зноя, сломленный упрямою судьбою упрямый король-варяг, а из другой выглядывало задумчивое, прелестное личико Мотреньки. Солнце клонилось к западу, хотя все еще жгло невыносимо.
Мотренька вышла из коляски и спустилась к самому берегу Днепра, припала коленями на камень, торчавший у самой воды, сбросила с головы белый фуляр, защищавший ее от солнца, и, зачерпывая пригоршнею воду, стала освежать ею и пылающее лицо, и усталую от горьких дум голову… Намоченная коса стала так тяжела, что ее нужно было расплести, чтобы выжать из нее воду, и Мотренька, усевшись на прибрежный валун и выжав косу, стала приводить в порядок свою голову.
– Ото, мабудь, мавка косу чеше, – шутили казаки с того боку Днепра, суша на солнышке свои кунтуши да чеботы.
А Мотренька, глядя, как перед нею плавно катились днепровские воды, с грустью думала: «Не течи уже им до Киева в родную землю, не воротиться им никогда назад из моря, не воротиться, как той поповне Марусе Богуславке, которая потурчилась, побусурманилась ради роскоши турецкой, ради лакомства поганого…»
И вспомнилась ей та далекая Пасха, когда Мотренька была еще маленькою, десятилетнею, а может быть и меньшею, девочкою и когда у них в Диканьке на дворе сидел седой слепой лирник и, потренькивая на бандуре, жалостливо пел про Марусю Богуславку да про «бедных невольников»… Как тогда жалко ей было этих невольников, проводивших святой день – Великдень – на далекой чужбине, в тяжелой неволе и в темной темнице! Как охотно она отдала бы тогда им свои «писанки» да «крашанки», чтоб только им легче было!.. А теперь и она, и ее тато милый – те же «бедные невольники» и так же, как и те казаки-невольники, не будут знать в чужой земле, когда в христианской земле Великдень настанет.
Между тем запорожцы, что оставались еще на этой стороне Днепра с Мазепою, Орликом и Гордиенком, успели наладить нечто вроде паромов – плавучие плоты на маленьких лодках, чтобы на них можно было перевезти коляски с королем и Мотренькою да богатые сокровища Мазепы в разной утвари да бочонках с золотом.
Мазепа так торопился перевезти на тот берег свое единственное сокровище, Мотреньку, боясь, чтобы ее не настигли царские войска, что почти совсем забыл о своих бочонках с золотыми дукатами, и Карл тихонько от Мазепы велел их потом похитить.
Увидав Мотреньку, сидящую у воды в глубокой задумчивости, Мазепа, покончив все распоряжения с переправой, сам сошел к воде и тихо положил руку на голову девушки.
– О, моя Клеопатра! – сказал он, стараясь казаться веселым, хотя на душе у него было очень смутно. – Иди до своих кораблив…
И он указал на приготовленные к переправе плоты. Девушка радостно взглянула на него, думая, что он в самом деле весел.
Когда они подошли к экипажам, стоявшим на берегу, чтобы вместе с коляской и каретой самого Мазепы (его собственная карета следовала за ним в обозе) перейти на плоты, из одной коляски выглянуло молоденькое, бледное лицо с такими глазами, каких Мотренька ни разу не видала в жизни, и пристально посмотрело на девушку. Мотренька невольно по чему-то, а вероятно по этим именно странным глазам, тотчас догадалась, что это был король, которого она до сих пор не видала, так как он ехал не в передовом, не в казацком обозе, а в шведском. При виде бледного лица у девушки сжалось сердце… «Боже! Да какой же он молоденький еще, а уж что испытал!» – подумалось ей.
Карл сделал знак, чтобы Мазепа приблизился. Мазепа повиновался.
– Кто эта прелестная девушка? – спросил король, глядя на Мотреньку.
– Сирота, ваше величество, родственница моя, крестница…
– Какое милое существо! И она решилась разделить вашу суровую участь?
– Да, ваше величество… это мое единственное сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…
– О! Не говорите этого, гетман, мы ее заставим быть милосердной! – вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. – Фортуна – это брыкливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим…