– Не царей… Одних царей для сего мало, – сказал он раздумчиво, – а когда все будут работать, как их царь… Вон мозоли.
И он показал широчайшую, массивную ладонь, загрубелую, покрытую мозолями.
– Это не мозоли, государь, а камни многоцветные, – тихо сказал Меншиков.
Павлуша Ягужинский, сидевший в том же экипаже, по-видимому, не слушал, что говорил царь с своим любимцем. Но это только так казалось: у Павлуши был слишком музыкальный слух, который схватывал не только слова царя, но и нервную музыку его голоса и в то же время слышал свист встречного воздуха… Только глаза его задумчиво бродили по отдаленным предметам, видневшимся на горизонте, а мысль по временам забегала далеко на юг, в сад Диканьки, где ему предстало видение в цветах…
– А ты как думаешь, Павел, будут люди летать? – обратился к нему царь.
– Будут, государь, – отвечал юноша, скользнув своими мягкими глазами по стальным глазам царя.
– Почему ты сие знаешь?
– Потому, государь, что люди умнее птиц.
– Хвалю, умно…
Царь несказанно радовался, снова увидав Неву и возникающий город, любимое детище его сердца. Словно из-под земли вырастали крепостные стены. Гранитные плиты точно сами собой громоздились одна на другую… Нет, не cами собой… Вон весь невский берег усыпан человеческими телами, прикрытыми… серым, бесцветным, безобразным лохмотьем… То рыжая, никогда ничем, кроме корявых пальцев, нечесаная борода торчит к голубому, хотя северному, но теперь душному, морящему небу; то печется на жарком солнце, вся в пыли от щебня, косматая голова, которая всего раз, только в купели, была дочиста вымыта, а потом было некогда мыть ее; то глядит на это жаркое солнце голая коленка сквозь продранные порты; то истрепавшийся лапоть, столь же чистый, как прибрежная грязь, отдыхает после каторжной гонки с берега на крепостную стену, со стены в сырую канаву… Эта серая куча тел человеческих, зипунов, лаптей, тачек, лопат, рогож, изодранных рубах и портов, это титаны, воздвигающие новую столицу своему великому царству, титаны, которые, похлебав чистой невской воды с нечистыми сухарями, теперь отдыхают в жаркий полдень под стенами возводимой ими крепости.
А немного выше возводимой гранитной твердыни уже высится небольшая, наскоро сколоченная деревянная крепостца с шестью бастионами.
– Это первое логовище медведя, – весело сказал царь, стоя на одном из бастионов.
– Российский Капитолий, государь, – подсказал находчивый Павлуша, который прилежно читал историю.
– Так, так, Павел, и гуси в нем будут?
– Не знаю, государь.
– Я сюда из Москвы навезу гусей в бородах, пускай не спят по ночам, как те гуси, что Рим спасли, да стерегут мой Капитолий… А кто ж у нас Манлием[51] будет, ты, Данилыч?
Меншиков не нашелся что отвечать, как ни был находчив: он не знал истории.
– Чем государь изволит указать быть, тем и буду, – уклончиво сказал он.
– А ты знаешь, кто был Манлий Капитолийский? – спросил царь.
– Не знаю, государь.
– Ну, да тебе не до ученья было… Ты у меня и без того молодец… Прежде сего ты знал токмо «пироги горячи», а ныне мы с тобой «законы горяченьки» печем… Я назначаю тебя губернатором сей новой моей столицы.
Меншиков стал на колени и поцеловал руку царя.
День был ясный, жаркий. Широкая лента голубой воды катилась под ногами царя, у стен бастиона. Видно было ровное Заневье с зелеными лугами, окаймленными темным бором, Заневье со стороны крепости, где ныне Адмиралтейская сторона. Все это было пустынно, мрачно. Острова также представляли собою глухую лесную пустыню… Задумчиво глядел царь на открывавшиеся перед ним виды…
– Россия будет вспоминать Петра вот на этом самом месте… Коли Бог благословит мои начинания, я сюда перенесу престол царей российских; и будет шум жизни и говор людской, идеже не бе. Храмы и дворцы воздвигнутся, идеже мох один зеленеет… Будет на сем месте новый Рим, и память о Петре пронесется из рода в род.
Петр говорил это с глубокой задушевностью, потому что то, что говорил он, было его заветным верованием, мечтою, наполнявшею всю его жизнь. Да и как могло быть иначе? Из-за чего же он работал, как каторжный, физически, мускульно и умственно, работал, не давая себе ни на день, ни на час роздыху, работал, словно водовозная лошадь в пожар, когда имел все способы наслаждаться жизнью, развлекаться соколиною охотою по примеру блаженной памяти родителя своего, Тишайшего и благочестивейшего царя Алексея Михайловича всея Руси? Из-за чего он недосыпал ночей, недоедал лакомого царского куска, не знал покою ни днем, ни ночью? Ради чего он грубил свои державные руки, натруживая их до опухолей, до мужицких мозолей? Конечно, не ради притворства. Да и перед кем, да и для чего ему было притворяться? Не перед кем, не для чего… Можно не соглашаться с историками в оценке этой необыкновенной между людьми личности – за и против; можно оспаривать пользы, принесенные им стране; можно не одобрять приемы его деятельности; можно идти еще дальше, вслед за славянофилами. Но он работал, конечно, во имя своих идеалов.
51
Манлий Капитолийский Марк – римский полководец-консул (392 г. до н. э.), спасший Капитолий от галлов. В 384 г. обвинен в тирании и казнен.