– Шведин, царь-осударь… Он, значит бы, с кораблем пришел, а кораб-от у Котлина-острова оставил… Чухонцы ево ко мне на тоню лодкой привезли… Чухна и говорит: «Продай ему рыбу-то, а не продашь, он даром возьмет…» А он, шведин, и говорит: «Я-де, чу, не московская собака, чтоб чужое даром брать…» Так меня это, осударь-батюшка, словно рогатиной под сердце ударило… Я и говорю: «Русские-де, – говорю, – православные люди, а не собаки, и сига-де вам моего не видать…» Так только смеются…
– Где ж ты их видал? – тревожно спрашивал царь.
– У лукоморья у самого, царь-осударь, там, за островом.
– А корабль их где?
– У Котлина-острова стоит… Чухна сказывала: шанец, стало быть острог, на Котлине рубить хотят…
Царь был неузнаваем. За минуту ровный, ясный, спокойный взгляд его теперь горел лихорадочным огнем. Лицо его поминутно передергивалось… Еще в Москве, во время празднеств и «всешутейшего собора», его мучила неотвязчивая мысль об этом проклятом Котлине: этот маленький огрудок в лукоморье; этот прыщик на поверхности взморья может превратиться в злокачественный веред[52], и где же? У самого сердца… Сердце! У него нет своего сердца, вместо сердца у него слава России… Когда он прощался с круглоглазой, курносенькой Мартой и слышал, как колотится у него под мозолистой рукой ее маленькое, робкое сердце, он и тогда думал об этом Котлине.
«А они хотят там шанц возводить… новый Ниеншанц, нарыв у самого моего сердца… Так не бывать сему!» клокотало в душе встревоженного царя.
В ту же ночь Петр в сопровождении Меншикова, Павлуши Ягужинского, старого рыбака Двоекурова и дюжины матросов пробрался на небольшом катере к самому Котлину и, пользуясь начинавшимися уже сумерками, вышел на остров. Шведского корабля там уже не было, потому что он, исследовав бегло берега острова, вышел в открытое море, воспользовавшись первым благоприятным ветром
На взморье старик Двоекуров не утерпел, чтобы не показать то место, где он поймал сига-великана.
– Отродясь, батюшка осударь, такого богатыря не видывал, – умилялся старый рыбак.
– Это он из моря пришел поглядеть на богатыря-царя, – пояснил Меншиков.
– Точно-точно, батюшка боярин.
А Петр, сидя у руля и всматриваясь в туманные очертания острова и берега Финского залива с его темно-зелеными возвышенностями и крутыми взлобьями, мечтал «Тут у меня будет крепость Парадизшлюсс – ключ к раю российскому или Кроншлюсс – ключ к короне российской… или Кронштадт… А там я возведу Петергоф – мою резиденцию, а там – Алексисгоф, а около Петергофа – Мартенгоф… Какие добрые, нежные глаза… Нет, она не будет называться Мартой – непригоже… А лучше бы Клеопатра… нет, я не Антоний, не променяю царства на бабьи глаза».
Море положительно вдохновляло его. Тихий прибой волн и плеск воды у крутых ребер плавно скользившего по заливу катера казались ему музыкой. На море он забывал и детей, и семью… Да и какая у него семья! Ни он вдовец, ни он женатый… Сын – выродок какой-то… моря не любит, войны не любит… Ему бы не царем быть, а черноризцем…
И опять охватывают его грезы, величавые думы…
«Тут упрусь плечами, яко атлант мифологийный, и на плечах моих будет полмира, а ногами упрусь в берега Дуная, где сидел прадед мой, великий князь Святослав… Он плечами доставал Киева и Новгорода, а я – на Неве крикну, а на Дунае мой голос услышат… Карла я вытолкаю за море, к варягам, Правую и Левую Малороссию солью воедино… Мазепа и Палий будут моими губернаторами… А там что Богу угодно будет…»
И неугомонная мысль его переносится в Воронеж, к Дону, где строятся корабли для войны с турками… Вспоминается изможденное, кроткое, святое лицо Митрофана, епископа Воронежского, которого царь так полюбил за ум светлый, восприимчивый, за обаятельную чистоту сердца и за положительную святость, какой он еще не видал на земле.
«Он благословил меня на агарян… святой старик!..»
«Се аз на тя, Гог, и на князя Рос, Мосоха и Фовеля, и обращу тя окрест, и вложу узду в челюсти твоя…» Я не забуду этих слов его из пророка Иезекииля… «Недаром народ боготворит его, при жизни молебны ему служит…»
Катер пристал к берегу острова Котлина. Остров небольшой, низменный, с небольшими взлобинами, кое-где покрытый лесом, кое-где осокой. Окружавшее его море было тихо, и только небольшая зыбь нагоняла на берег едва заметные, сонные волны. Уже совсем рассвело, когда пловцы вышли на берег, и проголодавшиеся за ночь птицы уже реяли над водою, ища себе пищи. Выкатывавшееся из-за горизонта солнце золотило уже верхушки финляндского побережья… То была Шведская земля…
Петр, стоя на возвышении, задумчиво глядел на море, на вырезывавшиеся вдали, вправо и влево, возвышенные берега… Виднелось даже что-то похожее на устье Невы… Петру грезилось наяву, что он видит уже там, на месте заложенного им городка, золотые маковки церквей, упирающиеся в небо кресты, какой-то гигантский, необычайный, как бесконечная свайка, иглообразный щпиц с ангелом и крестом на золотом яблоке… Бесчисленные, словно лес, черные мачты кораблей с флагами из синих, белых и красных широких полос…