Переехав в новое жилище, Пфейфер занял в нем две светелки, через сени от светлицы Алексея, и в первый же день распорядился об успокоении больного: убрал из комнаты Алексея все железные инструменты и вещи, которыми бы мог сумасшедший повредить себе. Устроил ему покойную кровать и обил стены войлоками, чтобы больной не разбил себе голову… Добрый немец употреблял все, что ему представляла наука к излечению его друга, и, после испытания всего этого, с глубокой горестью убедился, что Алексей неизлечим! Должно было оставить лекарства, как не приносившие никакой пользы; но зато Пфейфер посвятил себя совершенно на то, чтобы предоставить своему другу возможное успокоение. В этом случае Роза была лучшею ему помощницею; она сидела по целым ночам у кровати Алексея, сама перестилала его постель, словом, ухаживала за ним, как нежная сестра. И Алексей, как будто чувствуя, какое она прилагала о нем попечение, в сумасшествии своем называл ее разными нежными именами, воображая в ней свою невесту, был с ней ласков и только одну ее слушался…
Спустя две недели от начала болезни Алексей однажды проспал почти целый день и, проснувшись к вечеру, никак не хотел отпустить от себя Розу. Добрая Роза, усадив на постели больного и обложив его подушками, сама села подле него с работою, тогда как сумасшедший начал устанавливать у себя на коленях деревянные бруски, нарочно для того сделанные, стараясь выстроить из них колокольню. Но колокольня не строилась, и он плакал, как ребенок, упрашивая Розу прогнать змея с остроугольною бородою. При удачной постройке он звал свою невесту на небо, любоваться оттуда его произведением.
Была уже глубокая полночь, но Алексей не думал уснуть и в тихом помешательстве разговаривал о чем-то сам с собою. Этот монотонный разговор навел на Розу дремоту, и она, склонясь над работою, тихо уснула. Через несколько минут и сумасшедший, как будто понимая, что не надобно шуметь, перестал говорить и склонился головой на колени Розы.
В это время снаружи дома кто-то, приставив лицо к окошку, с жадностью осмотрел комнату и устремив взор на Алексея, спавшего на коленях Розы, вдруг громко вскрикнул. Больной приподнялся с колен, дико осмотрелся во все стороны и, уставив глаза на окно, вскричал, ухватившись за Розу:
– Суженая моя! Там змей…
Новый крик раздался за окошком. То кричала Елена, которой любовь дала силы прибежать одной ночью к дому своего жениха, чтобы собственными глазами удостовериться, в каком положении находился тот, которого она считала на краю гроба. Что почувствовала несчастная, увидев Алексея, лежавшего на коленях молодой женщины, которую он в сумасшествии своем называл суженой!
На другой день тщетно искали везде Елену. Прямо от окон Алексея побежала она к Лебединому пруду, возле которого стоял дом Семена Афанасьевича, и в мутных волнах его заглушила первое чувство ревности.
С того времени пруд этот, принявший в себя утопленницу, московские жители начали называть поганым…
1671 года, в одно ясное апрельское утро, два человека, поднявшись на Ивановскую колокольню, к месту, где был повешен Царь-колокол, с любопытством смотрели на толпы народа, покрывавшие Красную площадь, посреди которой возвышался помост с плахою и костерок осиновых дров. В этот день назначена была казнь атамана разбойников Стеньки Разина. Два ряда стрельцов, поставленные от ворот Кремля, показывали, что оттуда долженствовал показаться преступник.
Один из зрителей, стоявших на колокольне, казался среднего роста и, судя по одежде, принадлежал к мелким московским дворянам; другой, напротив, был еще в цвете лет, коротенькая епанечка и берет на голове показывали, что он был иностранец. Он держал у себя на руках хорошенького трехлетнего мальчика с белыми кудрявыми волосами и выразительными темными глазами.
– Давно, брат Пфейфер, мы не видались с тобой, – сказал русский, обращаясь к иностранцу. – Да вот и теперь, не вздумай я забрести на колокольню, так и бог ведает, когда бы с тобой встретился. Уж ты, почитай, года с три не был у Артемона Сергеевича. Кажись, с того самого времени, как подняли этот колокол, а он часто вспоминает о тебе. Да что это у тебя за мальчик на руках? Уж не сынок ли твой?
– Сын, – отвечал иностранец, взглянув с любовью на ребенка. – Я нес Густава из слободы от бабушки Шарлоты домой, да уже проходя Красную площадь вспомнил, что сегодня казнят Разина. Хотелось бы быть на месте казни во время ее исполнения, чтобы сделать при этом случае кой-какие наблюдения, да вот Густав помешал, пришлось довольствоваться ими отсюда, с колокольни. А право жалко, что нельзя быть там, потому что не успею отнести ребенка домой и воротиться на площадь. Для нашего брата, лекаря, такие случаи любопытнее всякого другого зрелища. Тебе это можно сказать, Зеленский, потому что, живя долго у Артемона Сергеевича, который любит науки, ты понимаешь лучше других важность наблюдений.