Государство всеобщего благосостояния — новое для нас понятие. Ваше Высочество, не могли бы Вы пояснить, что имели в виду? Про „Все в том острове богаты, Изоб нет, везде палаты“ мы поняли. Но как этого добиться без золотых орешков с изумрудными ядрами и волшебных животных?
Связаны ли с этим планы всеобщего образования? Начального? И что значит „всеобщего“?
Это все не в упрек Великому князю. Мы в восхищении.
Если он осуществит хотя бы половину своих планов, это будет достойно Петра Великого, к которому сей чудесный отрок относится с некоторым скепсисом и упрекает за недостаточно глубокую вестернизацию. Зато дорогу на запад почитает за единственный путь, который рано или поздно пройдут все народы.
Произнося свою тронную речь, Великий князь по памяти сыпал малоизвестными историческими фактами. Например, о том, что при Петре Великом были планы введения обязательного образования для горожан. Или, что Наполеон планировал освободить крестьян и возил в обозе свою статую в тоге, посвященную этому событию.
Самым удивительным в этой речи было то, что оратору нет еще четырнадцати лет. Однако возраст не помешал ему сказать то, что прозвучало, как выстрел в ночи, как философические письма другого западника, объявленного сумасшедшим при Николае Павловиче.
Говорят, что врач, призванный наблюдать автора писем, при первом же знакомстве сказал ему: „Если б не моя семья, жена да шестеро детей, я бы им показал, кто на самом деле сумасшедший“.
Доходили до нас слухи, что Александр Николаевич тоже собирался объявить сумасшедшим своего гениального сына и пригласил к нему известного психиатра Балинского. Последний пока бездетен. Так что, к нашему счастью, государь не решился назвать помешанным самого разумного человека в своем окружении».
«Ну, читал Тарле, читал, — прокомментировал про себя Саша. — Еще в школе». То ли из «Наполеона» Тарле, то ли из «Нашествия Наполеона на Россию» он помнил про статую в тоге.
Под статьей (или фельетоном что ли?) Герцена имелась иллюстрация, где Саша при помощи Никсы и генералов запускал небесный фонарик. Против исторической правды авторы погрешили, предпочтя ей красивый символизм. Собственно, Саша был в центре композиции, а фонарик стартовал с его воздетых вверх рук.
Ну, да! Ну, да! Не ставят светильник под спудом.
Под рисунком была надпись:
«Мы несколько переосмыслили рисунок, опубликованный в „Таймс“».
Что это еще за рисунок?
Впрочем, несложно догадаться. И Саша резко понял, что ему нужно переговорить с папá, и чем быстрее, тем лучше.
Четверг. Первая половина дня. Царь наверняка занят, и врываться на совещание прямо скажем, не стоит.
И Саша взял лист бумаги и перо.
Но написать ничего не успел, потому что пришел Никса.
И на стол перед Сашей лег третий экземпляр «Колокола» рядом с двумя первыми.
— Уже прочитал? — спросил брат.
— Еще бы!
— Честно говоря, завидую, — признался Никса.
— По этому поводу я уже нарвался на неприятный разговор с папá.
— И что ты ему сказал?
— Что в общем и целом изложено верно, но про тронную речь придумал не я.
— Я тебя не упрекаю, — сказал Никса, садясь рядом.
— Клянусь, что у тебя никогда не возникнет ни малейшего повода меня в этом упрекнуть.
— Поменьше бы ты клялся, — поморщился брат.
— Учту, — пообещал Саша. — Но знаешь, я там не все понял. Что это за «выстрел в ночи»?
— Философические письма, — объяснил Никса. — Точнее одно письмо Петра Чаадаева.
— Чаадаев? Адресат Пушкина?
— Человек, с которого началось западничество.
— Да? А письмо ты читал?
— Нет, оно запрещено, — проинформировал Никса.
— В этой стране хоть что-нибудь не запрещено?
— Папá многое разрешил. Я не читал письмá, но примерно знаю, что в нем, мне Кавелин рассказывал. Письмо опубликовал журнал «Телескоп» в середине тридцатых. Журнал тут же закрыли, редактора сослали, цензора уволили. А Чаадаева вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства, он теперь душевнобольной.
Саша поднял большой палец вверх.
— Да, это сильно! — восхитился он. — Душевнобольной по распоряжению правительства. Карательная психиатрия, как она есть. В психушку пихнули? На цепь посадили? Лауданумом пичкали по три раза в день?
— Нет, домашний арест.
— Ну, это наш белый и пушистый дедушка! Тишайший государь, душка Николай Павлович.
— Правда, каждый день Чаадаева должен был посещать психиатр, — заметил Никса.
— А! Ну, нужен же интеллектуальный собеседник. А то взвоешь под домашним арестом.
— Были разрешены прогулки.
— Очень великодушно! Да, а ведь могли бы и в Алексеевский равелин. Никса, сволочь, не томи! Заинтриговал меня дальше некуда. Что было в письме-то?
— Чаадаев утверждал, что Россия не внесла никакого вклада в мировую культуру, что не дала миру ни одной идеи и ничего у него не взяла.
— Всего-то? Ну, в середине тридцатых — может быть. Ломоносов, Державин, Пушкин. Еще даже не Лермонтов. Можно раздумчиво покачать головой и, скрепя сердце, согласиться. В смысле, хорошо, но мало. Но девятнадцатый век полностью все изменит. Что там было еще крамольного?
— Что католицизм лучше православия, поскольку пытается менять мир и строить царство божие на земле, а не замыкается в мистицизме и не ограничивается молитвами и постами. Что жаль, что христианство приняли от Византии, а не от Рима.
— Честно говоря, подписываюсь под каждым словом.
— Так… — сказал Никса.
— Но я где-то читал, но протестантизм еще лучше. Поскольку протестантская этика очень способствует росту производства и развитию капитализма. Так что надо было не только принять христианство от Рима, но и не забыть вовремя признать учение Лютера. Ну, или Кальвина.
— Ты серьезно, Саш?
— Абсолютно. Только папá не говори. Чаадаев жжет.
— Там еще про русскую историю, где все тускло и мрачно, лишено и силы, и энергии, и которую ничего не оживляло, кроме злодеяний и ничего не смягчало, кроме рабства, испокон и поныне — один мертвый застой.
— О, как! Ничего мы потрогаем эту трясину острой палкой. Глядишь, и очистится от тины и гнили. Никса! А знаешь, зачем пишутся такие тексты?
— Есть какой-то тайный смысл?
— Еще бы! Это типичнейший вброс говна на вентилятор.
— Вентилятор?
— Ну, такая штука для охлаждения воздуха, вроде, ветряной мельницы.
— А! Кажется, что-то слышал.
— А теперь представь себе, что на крылья ветряной мельницы кто-то бросил вагон говна.
— Эээ…
— Вот! Те, на кого попало, тут же начинают сраться друг с другом, поминутно поминая автора. А автор смотрит на это, потирает ручки и огребает много комментов, перепостов и рейтинга.
— Комментариев?
— Ну, да!
— Перепост — это что?
— Ну, распространять начинают скандальный текст: перепечатывают, пересказывают, от руки переписывают. А рейтинг…
— Рейтинг я понял. Оценка?
— Ну, да, численная оценка популярности.
— С этого письма начался спор славянофилов и западников, — сказал Никса. — Западники были за, а славянофилы — против.
— С ума сойти! Это надо же так вбросить. На несколько десятков лет… если не сотен. Но ему, конечно, еще с эффектом Стрейзанд подфартило. Запретили же!
— Стрейзанд?
— Это американка одна. В общем смыл в том, что чем больше ты запрещаешь информацию, тем эффективнее она распространяется. Потому что сам запрет — хорошая реклама.
«Вот действительно! — подумал Саша. — Ну, кто бы знал о шамане Габышеве и его великом походе, если бы данного религиозного деятеля не отправили в психушку?»
— Ну, вот зачем запретили? — продолжил Саша. — Вред-то какой? Автору удовольствие, интеллигенции — развлекуха, а там, может, и истина какая-нибудь родится в этом споре. Удобрение же! Все должно расти.
— Ты что считаешь: вообще ничего не следует запрещать?