Теперь понятно, почему Варламов не смешон в кинематографе, хотя вы и узнаете на экране его лицо, фигуру, грим и все подробности его жеста. Хотя по теории Дельсарта тон вытекает из жеста, следовательно, пластика актера занимает в его творчестве как бы господствующее положение, все-таки взятая сама по себе, она еще не образует сценического искусства со всеми происходящими отсюда последствиями. Пластика рождает тон, а уж только из взаимодействия этих двух элементов рождается искусство актера. Если бы Варламов был клоуном-эксцентриком, весь комизм которого построен только на производстве смешного жеста во что бы то ни стало, или хотя бы чем-то вроде Макса Линдера, тогда, конечно, он оставался бы смешным и на безмолвном экране кинематографа. Но вся суть варламовской прелести, как актера, весь его комизм, да и не только комизм, но и другие внутренние переживания, как рождающиеся в душе у актера, воплощались только в тоне, а жест служил лишь чем-то поддерживающим, могущим даже отсутствовать, что доказывается простейшим опытом. {114} Положим, Варламов произносил какую-нибудь очень смешную фразу, сопровождая ее определенным жестом; весь театр хохотал. В следующий раз Варламов совершенно с той же полнотой комизма произносил ту же фразу, но так как актер не машина, забывал подкрепить ее жестом, а театр так же хохотал. И таким образом кинематографическая лента, как снимок лишь ритма человеческого тела, не может увековечить искусство такого актера, как Варламов, и даже явно служит во вред делу, ибо потомки наши, Варламова не видавшие, могут вообразить, если лента до них доживет, будто Варламов был смешон только благодаря своей непомерной толщине. А между тем, все делал тон, один лишь тон творил чудеса. Если у автора, выведшего в пьесе комическое лицо, не хватало красок, чтобы сделать его действительно смешным помимо постороннего вмешательства, он мог быть спокоен, если за эту роль брался Варламов. Артист дорисовывал все то, что у автора было лишь в намек, освещая всякое слово таким ярким блеском, что автору и зрителям, чувствовавшим пустоту авторского замысла, оставалось только руками развести: непонятно, откуда сие и как совершается. Но тайна в сущности объяснялась весьма просто: все элементы юмора были заключены в самом Варламове, и ему ничего не стоило рассыпать полными пригоршнями сверкающие драгоценные перлы смеха. Несомненно, тут помимо яркого таланта сказывалось действие и всей натуры артиста, который хотя и вырос под северным небом, совершенно не знал, что такое меланхолия, хандра, сплин; он сам был вечно жизнерадостен, ясен, приветлив, как ребенок, не ведающий жизни, и эту ясность он вносил с собою на сцену. Мало того: Варламов отличался чрезвычайной искренностью таланта и как в жизни искренность, проявляемая человеком, привлекает к нему сердца окружающих, так и на театре искренность таланта {115} образует особую атмосферу какого-то теплого благодушия, увлекающего зрителей. Опять мы видим здесь, что личность актера, сильно индивидуальная, играет огромную роль в смысле упрочения популярности и развития в публике любви к данному актеру, или актрисе.
Вышесказанный источник натурального комизма был главной причиной, почему Варламову были столь доступны, несмотря на весь чисто национальный склад его таланта, Мольер и Шекспир. И не могло быть иначе. Национальность здесь не при чем. Комедии Мольера, величайшего из театральных насмешников, это истинное искусство для театра, вне всяких национальных перегородок, ибо века, отложившиеся между нами и Мольером, уже стерли в нем все преходящее, все слишком местное, все злободневное по тому времени, выдвинув на первый план все обеспечивающее ему жизнь вечную, комедии Мольера, - это глубокая мысль, обряженная в причудливую внешнюю форму, это - самая прихотливая смесь величественной серьезности с детской веселостью, это - улыбка гения, бросающего миру потрясающие обличения, которые переходят вдруг в раскатистый смех, это - царство возвышенных идей и чувств, мир образов великолепных по своей выпуклости, рассадник типов, отражающих в себе человека во всей многогранности присущих ему свойств, не изменяющихся в веках, и в то же время это - всегда театр, не скучная, размазанная на четыре часа публицистика, а настоящий театр - зрелище, неизменно великолепное зрелище. {116} Ничего нет удивительного в том, что актер, сам носивший в себе целый мир образов и бывший олицетворением театра, в самом лучшем и цельном значении этого слова, мог чувствовать себя, как дома, в мире Мольеровского искрометного веселья, играя, положим, Сганареля и играя его даже на склоне своей карьеры, когда по возрасту он уже вступил в седьмой десяток лет, так, что сценической молодежи оставалось только завидовать, а нам, зрителям - смеяться до слез. Совсем недавно, это было при возобновлении 9го ноября 1910 г. Мольеровского «Дон Жуана» в постановке В. Э. Мейерхольда, когда Варламов играл Сганареля, со всей мощью присущего ему комизма, который тут развертывался, чувствуя под собой особо благодарную почву, с беспредельной широтой и сочностью, и мы тогда дивились и этому утраченному секрету веселья, и нашему… отношению к роли увеселителя на театре, как к чему-то недостойному внимания. Между тем, Мольер, несомненно, был таким увеселителем, позаимствовав многое для своего искусства из столь разнообразного и богатого красками уличного театра. У него, как и у Шекспира в комедиях, на каждом шагу здоровое, простое, искрометное веселье, радость бытия. Вот этой радости бытия Варламов и прослужил с лишком 40 лет. И нам приходится лишь бесконечно пожалеть, что благодаря странному отношению руководителей театра к мировой сокровищнице театральных перлов, мы так редко видели Варламова именно в комедиях Мольера и Шекспира. Островским в сочетании с Варламовым нас накормили досыта. Что говорить: пища хорошая. Но и хорошая пища может надоесть, если она однообразна. В 1910 году и в последующих Варламов играл Сганареля. Перед этим был огромный промежуток времени, в течение которого ни одной мольеровской роли Варламов не играл. В 1901 г. он сыграл полицейского {117} Клюкву в комедии Шекспира «Много шуму из ничего», возбудив всеобщий восторг, в 1903 г. - старика Гоббо в «Венецианском купце» и этим на долгое время ограничилась вся его причастность к Шекспиру, несмотря на то, что Шекспировские шуты - прямое дело Варламова, по той способности к откровенно веселой буффонаде, какая была в высшей степени свойственна Варламову. Но ни Мольер, ни Шекспир не пользуются фавором театральной администрации, и таким образом актер, замечательный, редкий актер, был лишен для своего творчества живой воды, коей у Шекспира и Мольера - неиссякаемый родник, а мы, публика, - многих часов большой художественной радости.
Но все же спасибо и на том, что было. 40 лет Варламов служил для петроградской публики олицетворением радости бытия, 40 лет он сеял кругом себя смех. Смех драгоценен, потому что очищает душу. Любовь, ну, конечно, только чистая любовь, рождающаяся без помощи отдельных кабинетов ресторанов, и смех - вот два начала, просветляющие существо человека. Благословен поэт, воспевающий такую любовь и приглашающий соединить наши души с его душой, благословен комический актер, владеющий даром смеха, потому что тогда у нас делается легко на сердце. Вы думаете, этого мало?… О, много, безмерно много!… Вот собралось пестрое, хмурое человеческое общество. И пришел некто, знающий секрет, как растопить лед, сковывающий это общество. И вот… мгновенье… точно посыпались бриллиантовые искры света, и каждая искра попала в чье-нибудь сердце и там растопила лед. Этот некто - комик. Его орудие - смех. Душа наша смягчена. Пусть это только мгновенье. Но из мгновений составляется вечность. Если бы {118} светлое мгновенье, рожденное смехом, не оставалось одиноко, жизнь была бы прекрасна. В том-то и горе, что эти мгновенья бесконечно одиноки: они - только мгновенья, а за ними идут часы, дни, недели, ничем не согретые, какие-то огромные вместилища холода, и души наши остывают и покрываются ледяной корой, от времени становящейся все толще и толще. И кто так силен, чтобы хоть на мгновенье разрушить эти ледяные покровы нашей души, тот достоин стоять в ряду людей, наиболее нами чтимых. Таково благородное назначение актера-комика, и этому назначению до конца удовлетворял Варламов. В течение всей своей долгой сценической карьеры он был живым олицетворением радости жизни, всех ее светлых сторон, он как бы нарочно был создан для того, чтобы через свое великое искусство, через свою лучезарную индивидуальность постоянно топить лед нашей души и приносить людям молодость, ибо весело рассмеяться - значит помолодеть на несколько лет, - постоянно напоминать нам, что жизнь, несмотря ни на что, все-таки прекрасна.
{119} Портреты К. А. Варламова на обложке, перед текстом и на стр. 35, 49, 61, 65, 69, 79, 85, 93, 99 и 105 воспроизведены с фотографий Императорских театров .
[1] Писано в 1915 году.
This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
25.02.2015