Так бы и провел парень всю жизнь схимником в монастыре, кабы не стали собирать ополчение. Защемило отчего-то сердце у послушника, и припомнил он, хоть и смутно, как надевал сброю отец, собираясь на службу. Как, провожая, крестила его мать. В общем, на вечерне отрока еще видели, а заутреню служили уже без него. Ни оружия, ни коня у него, конечно, не было, да и годами он был невелик, так что в рать его не взяли. Прибился парень к посохе, вместе со всеми ладил острожки, копал и носил землю, помогал поднимать на валы пушки. Острожек, который они построили и обороняли, командовали мало кому ведомые в ту пору князь из неметчины Иван Мекленбургский да стрелецкий сотник Анисим Пушкарев. Именно на них пришелся главный ляшский удар, и неведомо как они все живы остались. Но бог миловал – отстояли Москву. Когда же отбились, взялись по военному обычаю собирать добычу с валявшихся вокруг вражеских трупов да делить ее, тут и выяснилось, что Первак грамотен. Получилось это случайно: среди добычи оказалась неказистая медная вапница[35] с чернилами. Будь она серебряной или хоть чуть искуснее сделанной, на нее нашлись бы охотники, а так…
В общем, парень набрался смелости и попросил ее себе, тут и открылось. Пушкарев тогда взял его к себе в сотню. Грамотных людей тогда на Москве мало было, вот так и стал Первушка писарем в стремянном полку. Покуда названые дочери Пушкарева малы были, жил он у него. Но как старшая из них, Глаша, в возраст входить стала, так и потерял покой молодой стрелец. Хотел было уже кинуться в ноги к своему благодетелю, ставшему к тому времени полуголовой, но Анисим вдруг добился, чтобы Первака взяли в приказ подьячим. Оно, конечно, большое повышение для сироты, да только пришлось жительствовать в ином месте. А Пушкарев, провожая, на так и не высказанный вопрос сказал просто: вот станешь дьяком, тогда и поглядим. А чего смотреть, в дьяки разве так просто выбьешься?..
Вот и сейчас молодой человек спешил на службу в кремль. Размещались приказы в больших П-образных палатах на Ивановской площади, построенных еще при царе Борисе. Правое крыло было целиком занято Стрелецким, Пушкарским и Рейтарским приказами, старшим судьей в которых был царский ближник – окольничий Вельяминов. Пройдя малыми сенями, пристроенными к палатам со стороны Москвы-реки, Первак добрался до своего присутствия и, перекрестившись на образа, занял место за своим столом. Всего столов было четыре. Первый звался «московским» и занимался стрелецкими полками, расквартированными в столице. В ведении второго, называемого «городовым», находились все прочие стрельцы царства. Третий звался «оружейным» и заведовал всеми мастерскими в стране, занимающимися производством оружия, кроме пушек. Раньше был еще «бронный», но его дела давно передали в Рейтарский приказ, а четвертый стол ныне занимался полками нового строя и получил название «солдатский». Вот за этим столом и трудился бывший послушник вместе со старшим подьячим Агафоном Воеводиным. Дел у них было менее других, потому и сидели за столом они только вдвоем. Прочие столоначальники были дьяками и имели в подчинении двух, а то и трех подьячих. Руководил приказом думный дьяк Фадей Селиверстов, а вторым судьей был московский дворянин Семен Квашнин. Впрочем, он, как и первый судья, появлялся в приказе нечасто, а лишь когда в том была надобность. Происходил он из тульских боярских детей и ни в жизнь бы не дослужился до таких чинов, кабы не угодил в свое время в плен к свеям вместе с Вельяминовым. Там их взял на службу будущий русский царь Иван Федорович, и с тех пор дела у Квашнина пошли в гору. Как, впрочем, и у всех, кто нанялся тогда к чудно́му немецкому герцогу.
Работа у Первака спорилась: пока старый Агафон, задумчиво шлепая губами, перебирал челобитные, парень успел перечитать все поступившие к ним требования, отмечая на вощеной дощечке, куда и сколько надобно всяких припасов и амуниции. Затем, взяв чистый лист бумаги, быстро перенес на него получившуюся цифирь и тут же присыпал песком. Селиверстов, заметив, что молодой подьячий закончил работу, тут же взялся проверять, но, не найдя к чему придраться, удовлетворенно цокнул языком.