Келья строгого режима
Двадцать первого октября 1698 года царевна Софья постриглась в монахини Новодевичьего монастыря под именем Сусанна. Источников, рассказывающих о пострижении, не сохранилось, но дату можно определить по надписи на надгробии царевны, указывающей, сколько времени, с точностью до дней, она пребывала в монашеском чине.{475}
За причастность Софьи-Сусанны к стрелецкому мятежу Петр придумал для нее изощренное наказание. Австрийский дипломат Иоганн Корб сообщает, что 28 октября «неподалеку от Новодевичьего монастыря было воздвигнуто тридцать виселиц, в виде квадрата, на которых повешены были двести тридцать стрельцов, достойных более жестокого возмездия». «Три зачинщика гибельной смуты, которые, подав челобитные Софье, приглашали ее к управлению государством, были повешены у стен названного монастыря у самого окна Софьиной кельи», причем один из них «держал бумагу, сложенную наподобие челобитной и привязанную к его мертвым рукам». «Вероятно, — полагает австриец, — это было сделано для того, чтобы сознание прошлого терзало Софью постоянными угрызениями».
Корб описывает ужасающее зрелище как очевидец, поскольку в конце ноября сам вместе с австрийским послом Гвариентом и дворянами посольской свиты ездил посмотреть на казненных.
В расправе с участниками восстания Петр проявил немыслимую, дикую жестокость. В октябре были приговорены к смерти почти 800 стрельцов, в феврале следующего года казнили более 350 человек. Государь лично отрубал головы осужденным и заставлял делать то же своих приближенных. Особым усердием отличался Александр Меншиков. Петр помиловал только тех мятежников, которые не достигли двадцатилетнего возраста. Однако и они не избежали жестоких телесных наказаний: их до полусмерти выпороли кнутом, отрезали уши и носы, а потом отправили в ссылку в Сибирь.
Охрана инокини Сусанны была усилена. В октябре 1698 года Петр в письме князю Федору Юрьевичу Ромодановскому дал, со свойственной ему чудовищной орфографией, указания по ужесточению содержания мнимой соперницы:
«Сестрам кроме Светлой недели и праздника Богородицына, который в ыюле живет, не ездить в монастырь в ыныя дни кроме болезни. С здаровьем посылать Степана Нарбекова, или сына ево, или Матюшкиных, а иных, и баб, и девок не посылать; а о пераезде брать писмо у кнезь Федора Юрьевича. А в празники быф, не оставатца; а естли останетца, да другова празника не выежать и не пускать. А певчих в монастырь не пускать: а поют и старицы хорошо, лишь бы вера была; а не так, что в церкви поют: спаси от бет, а в паперти денги на убиство дают. А царевне Татьяне Михайловне побить челом, чтоб в монастырь не изволила ходить, кроме Светлова Воскресения да на празник июля 28 д[ня], или занемощует».{476}
Из этого письма видно, что Петр продолжал опасаться интриг тетки и сестер. Особенно примечателен приказ государя не пускать в монастырь певчих. Похоже, он в самом деле был уверен, что Софья в свое время подбирала себе любовников из этой категории церковнослужителей.
В исторических легендах отразились постоянные подозрения Петра в отношении сестры, которая даже под бдительным присмотром за высокими стенами и прочными воротами монастыря пугала его несгибаемой силой воли. Рассказывали, что однажды царь, находясь на пирушке в усадьбе одного из своих приближенных неподалеку от Новодевичьего монастыря, вдруг услышал среди ночи колокольный звон. Это навело его на мысль, что Софья вновь пытается осуществить какие-то опасные замыслы. Петр немедленно покинул компанию собутыльников и поспешил в монастырь, чтобы узнать причину ночной тревоги. Однако его страх оказался напрасным — колокола возвестили всего лишь об открывшемся ограблении монастырской ризницы и дали сигнал к преследованию воров.
В реальность этой истории вполне можно поверить с учетом психологических особенностей Петра I, подверженного неконтролируемым колебаниям настроения. Будучи убежденным фаталистом, он обычно демонстрировал несгибаемую силу духа и презрение к опасности. Однако в источниках отражены случаи, когда он вел себя как последний трус. Во всяком случае, приведенный выше эпизод свидетельствует, что великий реформатор всегда видел в старшей сестре серьезную угрозу для своей власти.
Л. Хьюз остроумно заметила: «Очевидно, Петра никогда не покидала мысль, что все монастыри, в особенности женские, были оплотом заговоров и интриг».{477} В самом деле, навязчивая подозрительность царя в отношении женских обителей хорошо видна из его указа от 26 мая 1702 года: