Переложив малыша в правую руку, Евгенидис выдернул свечу из настенного подсвечника. Поднимаясь по лестнице, он прошел мимо нескольких человек. Никто из них не заговорил с ним. Люди отходили в сторону и спокойно смотрели ему вслед. Он начал подниматься быстрее и почти бегом направился в пустую комнату. Дверь закрылась за ним с громким стуком.
Стол стоял справа от двери, прямо у стены. Прямо напротив него в стене было прорезано трехстворчатое окно, каждая из створок делилась на множество застекленных сегментов. Первым делом он взглянул в сторону акрополя, возвышавшегося за городом. Но сейчас вместо него можно было увидеть только глухую стену на противоположной стороне внутреннего двора. Солнце стояло уже высоко, его лучи ромбами лежали на подоконнике и золотили танцующие в воздухе пылинки.
Козленок заблеял, когда он крепче сжал его под мышкой, пытаясь зажечь спичку одной рукой. Впрочем, серебряный коробок открывался легко. Свеча загорелась, и Евгенидис наклонил ее, капая расплавленный воск на столешницу и одновременно скандируя воззвание к Великой богине, сознательно выбрав тот самый гимн, который он снова и снова пел в тюремной камере. Когда на столе скопилась достаточная лужица горячего воска, он опустил в нее свечу и держал, пока она не утвердилась прочно. Затем он опустил козленка на столешницу. Тот вскочил и собрался бежать, но Евгенидис придержал его правой рукой и быстро достал нож. Он ловким движением перерезал жертве горло и, так как под рукой не было миски для сбора жертвенной крови, он повернул лезвие и вонзил его в маленькое тельце чуть ниже грудины. Затем он упал на колени, уперся лбом в край стола, положил локти на столешницу и приготовился ждать.
Кровь остыла и подсохла. Он продолжал ждать, неподвижный, холодный, оцепеневший.
— Дверь не открывается, Ваше Величество, — сказал один из слуг.
На двери не было замка, но Аттолия не удивилась тому, что комната закрыта изнутри. Скорее, она этого ожидала.
— Оставьте его, — сказала она. — Он говорит со своими богами.
Слуги поклонились и разошлись, тихо переговариваясь между собой, но Аттолия знала, что сегодня же слухи о безумии Евгенидиса просочатся из дворца в город, как вода сквозь решето. Аттолийцы мало веры вкладывали в свою религию. Они покорно участвовали в храмовых церемониях и виртуозно использовали имена богов для проклятий, пожалуй, вот и все.
Евгенидис стоял на коленях перед жертвенником, пока не исчез дневной свет за окном, его тело начало болеть, разум закостенел. Единственной светлой точкой в комнате оставалось неподвижное пламя свечи. Легкая рука коснулась его плеча. Он посмотрел вверх и увидел стоящую рядом Мойру.
— Чем я прогневил богов, что они предали меня? — спросил он.
Мойра покачала головой.
— Гефестия не отправила послания.
— А бог воров? Разве я не просил у него защиты? Моих даров на его алтаре недостаточно, раз я потерял его благосклонность?
— Я ничего не могу сказать, Евгенидис.
— Тогда я буду ждать здесь. — он снова положил голову на край стола.
— Евгенидис, — сказала Мойра. — Ты не можешь требовать ответа от Великой Богини. Боги не несут ответственности за смертных.
— Нет, могу, — ответил Евгенидис, не поднимая головы. — Я могу требовать. Будут мои требования выполнены или нет, но требовать я могу. Я могу действовать по собственному выбору, а не по указке богов.
— Евгенидис, — предупредила Мойра.
— Ты предала меня, — сказал Евгенидис. — Предала меня Аттолии. Вы, боги Эддиса, предали меня Аттолии и Мидии. — его пальцы на мгновение веером раскрылись в луже липкой крови, прежде чем снова сжаться в кулак. Вы предали меня, и я могу требовать ответа: за что?
— Евгенидис, нет, — предупредила Мойра в третий раз.
— Да! — закричал Евгенидис, окна солярия лопнули, и воздух наполнился звоном разбитого стекла.
— Боги редко отвечают человеку, это великий знак, — спокойно сказала царица Аттолия взволнованному дворецкому, который сообщил ей что все стекла во дворце вылетели из окон.