Туго приходилось семейству Сподняков в среде могильщиков. Пан Сподняк, как элемент пришлый, не мог перенести все те неприятности, что сулило общение с коренным населением бывшей Штайнштрассе: соседи яростно ненавидели его за то, что он был горцем, и за то, что у него были перспективы. Перспективы же его рисовались вследствие его работы на шахте, которую он боготворил и верность которой он доказывал из ночи в ночь: дневных смен ему не предлагали, и ему оставалось довольствоваться высокооплачиваемыми ночными сменами. Из-за того что жителям Кладбищенской затруднительно было активно поддерживать ненависть к пану Сподняку — потому что днем он отсыпался за ночные смены, в нормальное время на улице не появлялся, в кабак после работы не заходил, — двойная порция осуждения доставалась пани Сподняковой: во-первых, за то, что добродетель свою сберегла для горца, хоть в былые времена краса и цвет могильщицкой братии то и дело на эту добродетель посягали и приходилось ей возвращаться домой побитой, в помятом платье. Выцарапала ногтями, выдрала за волосы, выплевала им в глаза эту свою добродетель: платье мать зашивала, а синяки — по крайней мере на несколько дней — становились защитным барьером, ибо даже старейшинам могильщицких родов бередили сердце, как немой укор. Но главное, за что шпана со Штайнки возненавидела Споднякову жену, так это за то, что та осмелилась выйти за горца, и что хуже — за горца-горняка, которого она теперь укрывала, как невинность свою в девичестве, и который при свете дня за порог не ступал, на которого нельзя было напасть, когда он усталый возвращался домой после смены, которому даже нельзя было зубы пересчитать, ибо кому захочется вставать ради такого дела на заре. Даже когда пан Сподняк чуток к шахте попривык, а от гордости горца поотвык — ибо в душе его не было злобы — и ему предложили дневную смену на полмесяца, он по собственной воле выбирал ноченьки, ради того чтобы побольше заработать, побыстрее накопить, побыстрее съехать с Кладбищенской. А пока что пан Сподняк возвращался на заре домой, не нарушая покоя жены, входил в ванную, раздевался, пускал горячую воду и, ожидая, пока она натечет, заглядывал на кухню, где на столе лежал листок с выписанным пани Сподняковой перечнем дневных потерь, что, например, «камнем засадили, ажно цветки упали, окно и цветочные горшки заново отсчитай» или что двери надо покрасить, потому что «подрали, дьяволы, ножами аль ищо чем», но неизменно в конце перечня пани Споднякова вопрошала: «Ну ты там возьми и добре сочти, многа нам нихватаить до выязду, а то я этого долго не снису». Он брал этот листок с собой в ванну и, уже лежа в ней, читал, считал, рассчитывал, пока не засыпал. А пани Споднякова каждодневно будила мужа, спуская воду из ванны, помогала ему перебраться в постель, еще теплую после нее, задергивала шторы и выходила из комнаты.
Наконец пан Сподняк накопил столько, что они смогли продать квартиру на Кладбищенской и по случаю купить новую, на первом этаже этого дома, вот повезло… А уж когда это произошло, когда пан Сподняк достиг своей цели в жизни, обеспечив себе и супруге быт, свободный от кошмара туземцев со Штайнки, он на радостях обрюхатил пани Споднякову, после чего со спокойной душой предался пороку алкоголизма.
О живущих на первом этаже в этом доме говорить было не принято, все К. жили в неизменном убеждении, что в их владении находится весь дом, квартиру внизу они рассматривали как незаселенную, соседей избегали, не задерживая на них взгляда даже на мгновение. Мать старого К. вдалбливала своим детям:
— Такое сейчас время, что аристократии приходится толкаться в одни и те же двери со сбродом, но все изменится.
— Бог знает когда, — озлобленно добавлял отец старого К.
— О да, Бог знает, кто мы такие, Он нам за все воздаст, — заключала мать старого К.
Они относились к семейству Сподняков как к пустому месту, считая свое расположение на этажах зримой метафорой социальной иерархии.
— С низами якшаться не станете, разве что через мой труп, — повторяла мать старого К.
Пана Сподняка между тем мучила бессонница, и он решил вернуться к ночным сменам. За исключением праздничных дней, домашним уютом он наслаждался всего лишь несколько часов в день, с обеда до ужина, тихо просиживая в своем уголке на кухне, созерцая успехи своего сына в прямохождении; сидел с бутылкой водки, без которой больше не мог удивляться миру, без которой не мог понять превратности судьбы, так щедро откликнувшейся на молитвы о менее докучливых соседях. Семейство К. даже не осознавало того счастья, какое ей постоянно сопутствовало, потому что пан Сподняк по причине мягкости своего характера был так называемым тихим алкоголиком. Он, хоть и выпивал регулярно по пол-литра водки каждый день, делал это в уединении, в тиши семейного очага, не повышая голоса на жену, впрочем, она и не давала ему для этого повода, зная, что он перестанет пить не раньше, чем сам решит (она, похоже, не хотела знать, что он решил не переставать). С годами его голос становился все слабее, глаза все более выпученными, все менее понимающими, однако неизменно лишенными агрессии, полными приятия мира, который дал ему этот, видимо неизвестный более ранним поколениям Сподняков, комфорт собственного места, места на кухне, у буфета, места, с которого были видны повседневные хлопоты жены и игры сына. Когда же сын вырос из кухни, а пан Сподняк, воспользовавшись благами положенной для этой профессии ранней пенсии, больше не обязан был спускаться в шахту, он переставил стул к окну, увеличил дневную дозу до полутора бутылок и стал смотреть на дерево. Потому что вид на мир из этого окна заслонял высокий дуб, посаженный еще отцом старого К., строителем этого дома (отец старого К. говорил, что «у каждого дома должно расти его дерево-ровесник, дерево — напоминание о том, что дом стареет»). Вот пан Сподняк и глядел каждый день на дуб, наблюдал нервных воробьев на ветках, ленивых голубей, смотрел, слушал. Когда к привычной дневной дозе алкоголя пан Сподняк прибавил бутылку пива, потому что жена после долгих лет сидения дома по уходу за ребенком вернулась за прилавок в продовольственном («Убери ж, наконец, эту горилку, буду тебе пиво носить»), ему стало казаться, что в этом городе даже голуби болеют за его любимую команду. Итак, когда он дозу увеличил, он четко услышал, как голуби скандируют «си-ни-е, си-ни-е», что пришлось не по душе бесстыжим воронам, они переполошились, погнали голубей, воробьев, даже синичек; пану Сподняку особенно было жаль синичек, они казались такими беззащитными зимой. Зимой пан Сподняк решил довести ежедневную дозу до пол-литра водки и литра пива, и когда в один прекрасный день он этого достиг, то счел, что пора выйти и прогнать из города всех ворон — пусть возвращаются откуда прилетели; в тот день пан Сподняк почувствовал, что он полноправный горожанин, и напрочь забыл, что когда-то был горцем; пошел прогонять ворон и не вернулся к ночи. Несмотря на трескучий мороз, пани Споднякова побежала к шахте проверить, не перепутал ли он чего, не соскучился ли по работе; пани Споднякова выспрашивала, искала, хваталась за голову («без шапки пошел в такую зябь»); принял участие в поисках и Сподняков сын. Сенсационное исчезновение его отца взбудоражило ребят во дворе, которые, несмотря на метель, нашли забаву — лазили по сугробам и звали, но безрезультатно. Уже под утро, возвращаясь с поисков, пани Споднякова наткнулась на мужа в парке: синички выклевывали солонину из его окоченевшей руки.