Попробовали бы сами…
— Слушаюсь, за три дня, — Николаев не удержался от вздоха, но дисциплинированно поднялся, считая беседу законченной. — Разрешите идти?
— Ступай, разумеется. И непрерывно держи меня в курсе. Любые новости — сразу мне на стол.
Мог бы не добавлять. Все без того понятно.
И угораздило же капитана! Нет чтобы прямо у части и шлепнули — и пусть американцы тогда расследовали все сами. Зачем своих подводить?
Признаться, добрых чувств к союзникам, равно как и к местной новой власти, Николаев не питал. Да и за что, собственно, любить и чужаков, и своих болтунов? Подумать — не за что…
Дверь была обшарпанной и старой, подобно всему дому. Казалось, такую можно снести с одного не самого сильного удара. Да и сама лестничная площадка была темной, свет переносного фонаря выхватывал облупившуюся краску на стенах.
Никакого звонка не было, и один из застывшей троицы, невысокий, подтянутый, коротко произнес:
— Постучи, Павлуша.
Обиженно просопел стоявший чуть позади здоровяк. Но такой стукнет — дверь, чего доброго, улетит.
Павлуша, сколько можно судить в темноте, вполне обычной комплекции, сделал шаг вперед, несколько раз негромко постучал.
С той стороны было тихо. Казалось, никто так и не отзовется на стук, и Павел уже поднял руку, чтобы повторить, но тут, наконец, послышались шаги.
— Кто там? — спросил мужской голос.
— Пакет из штаба, — четко ответил Павел.
Заскрежетал открываемый замок, дверь открылась, и в образовавшемся проеме появился мужчина с приподнятой керосиновой лампой в руке.
Очевидно, хозяин отдыхал. Во всяком случае, на нем были галифе, но с тапками на босу ногу, а под накинутой на плечи шинелью виднелась нижняя рубаха.
Луч упал на лицо хозяина, и стало видно, как чуть округлились от удивления глаза.
Стоявшие на площадке отнюдь не походили на посыльных бойцов.
Рука хозяина дернулась было к правому бедру, но там ничего не было. И тут же самый здоровый из троицы выступил на передний план. Еще шаг — и владелец квартиры оказался отодвинут вглубь, а путь — свободен.
Двое спутников здорового немедленно вошли внутрь.
— Но простите… — попытался возмутиться хозяин.
— Капитан Горликов? — спросил невысокий.
Колеблющееся неверное пламя играло тенями на лице, и выделялся лишь птичий нос, да временами чуть сверкали глаза. Вроде темные, но сказать точно при таком освещении не представлялось возможным.
— Точно так.
— Я — капитан Покровский, — представился невысокий.
Хозяин невольно вздрогнул. Павлуша меж тем прошел мимо него в единственную комнату и почти сразу выглянул обратно.
— Никого нет.
Кроме комнаты была кухня, она же прихожая, в которой и застыли пришедшие.
— Вы позволите пройти? — осведомился Покровский.
Словно можно было ему не позволить!
— Разумеется… — хозяин замялся, явно не зная, какую форму обращения выбрать. Товарищи ли, господа или нейтральное — граждане.
— Благодарю, — кивнул Покровский.
Комната была невелика. Застеленная кровать, древнее кресло, несколько стульев, шкаф, стол — вот и все, что в ней поместилось. На стене висело несколько фотографий. Молоденькая девушка со статным юным офицером с погонами. Она же — но постарше и с ребенком на руках. Какой-то пожилой мужчина, отец?
Покровский покосился на стол, где застыла едва початая бутылка водки, тарелка с немудреной закуской да переполненная окурками пепельница.
Туда же последовала лампа, и огонь хотя бы перестал прыгать, покрывая помещение несильным, но хоть сравнительно равномерным светом.
— С вашего позволения, — Покровский не стал раздеваться, лишь расстегнул верхние крючки полушубка, сел на один из стульев и извлек папиросу.
Павел чиркнул спичкой.
Горликов с тоской посмотрел на дальнюю стену, где висела портупея с кобурой. Увы, далеко!
— Что празднуем? — поинтересовался Покровский. — Какую-нибудь награду за доблестное уничтожение безоружной деревни?
Хозяин вскинулся было, но нарвался на пронзительный взгляд гостя и понуро опустил голову.
— Не стыдно? — Покровский покосился на фотографию парочки. — Вы же русский офицер. Какого года выпуска?
— Шестнадцатого, — Горликов справился с собой и теперь смотрел на визитера.
— Следовательно, присягу Императору давали. А теперь служите каким-то прохиндеям. Да еще и с усердием служите. На Великой войне вели себя так же? Или там по тылам отсиживались?