— День нынче хороший, — неопределенно поведал ему Арцыбашев. — Солнечный!
Кактус не возражал. Осмелев, Алексей Николаевич прикоснулся к пушистой макушке. Мягко! Мягко и тепло.
Арцыбашев попытался погладить кактус по голове, и тот предупреждающе кольнул иголками: попрошу без фамильярности, дождитесь брудершафта, голубчик. Алексей Николаевич с понимающим кивком отступил.
Как же его зовут?
— Дмитрий Олегович? — предположил Арцыбашев.
Нет, не то.
— Иван Иванович?
Совсем не то.
Арцыбашев, шевеля губами, смотрел на благородную седую гриву. И вдруг его осенило.
— Сигизмунд!
В глубине души торжествующе выстрелило: да! верно!
— Сигизмунд, значит, — улыбнулся Арцыбашев. — А я Алексей Николаевич. Очень приятно!
Так они зажили вместе — кактус и Алексей Николаевич. По утрам Арцыбашев делал зарядку под одобрительное молчание кактуса. По вечерам готовил ужин и рассказывал, что нового на работе. Сигизмунд внимательно слушал, не перебивая. Алексей Николаевич никогда так много ни с кем не разговаривал, он вообще мало разговаривал, но с цефалоцереусом чувствовал себя непринужденно.
— Сегодня у Буянова день рождения отмечали, — рассказывал Арцыбашев, мелко рубя на доске зеленый лук. — Костюкова меня спрашивает: а вы что же не пьете, Алексей Николаич? Брезгуете с нами? Я ей отвечаю: так язва же, Ираида Семеновна. А она так, знаешь, губу верхнюю вздернула и на весь кабинет: «Нынешние мужчины без язвы уже и не мнят себя мужчинами!» К чему это она…
Лучок отправлялся в тарелку с куриным бульоном. Арцыбашев ставил суп на стол, осторожно переносил туда же кактус и садился ужинать. Теперь этот процесс занимал у него больше времени: трапеза в хорошей компании всегда неспешна.
— Я тебе говорил, что наши придумали? Корпоративный тренинг. Глупость, как думаешь?
Глупость, молча соглашался Сигизмунд, но сходить надо, иначе снова будут коситься.
— Да, правда, — вздыхал Алексей Николаевич. — Знаешь, как меня Ираидины девицы называют за глаза? Голавль.
Отчего же голавль, молча удивлялся Сигизмунд.
— Тихий и невкусный, — в голосе Арцыбашева сквозила легкая горечь. — Неприятно, чего уж тут…
Но, проговаривая это вслух, чувствовал, что обида незаметно улетучивается. Цефалоцереус словно впитывал в себя то, что угнетало Арцыбашева, и засыпал Алексей Николаевич спокойно, не мусоля в голове разнообразную привязчивую ерунду.
Хотя ерунды не стало меньше. По-прежнему Костюкова, встречаясь с ним в столовой, нет-нет да кольнет гадостью. Как здоровье, Алексей Николаевич? Выглядите не очень, не очень… И вздыхает участливо, и губки свои, накрашенные чем-то блескуче-текучим, поджимает сочувственно. Арцыбашев чувствует себя дураком, мнется, краснеет. Девочки Костюковой подхихикивают сзади, и вот поди ж ты — взрослый человек, без пяти минут пенсионер, а хочется, как подростку, развернуться и убежать. И берет Алексей Николаевич свой супчик с безрадостной вареной морковкой и забивается с ним в угол, надеясь, что там его не достанут.
По-прежнему старший из охранников, бородатый, с блеклыми рыбьими глазами, не узнавал его на проходной. Цедил, не глядя на Арцыбашева: «Документики предъявите». В комнатке за его спиной давился хохотом второй, молодой румяный парень. Алексей Николаевич несколько раз пытался возражать, доказывал, что он тут уже двадцать лет работает, а когда совсем нестерпимо стало слышать этот гогот, даже пожаловался начальству.
«Я чо? — невозмутимо тянул вызванный для объяснений бородатый. — Я виноват, что у него лицо, это, незапоминающееся?» В конце концов начальство отечески похлопало охранника по плечу и подмигнуло Арцыбашеву: «Бдит наша стража! Уж не сердитесь на него».
Много подобного набиралось по мелочи. Но теперь по вечерам Алексей Николаевич выкладывал все с порога кактусу, и становилось легче.
— Не пойму, отчего охранник ко мне цепляется, — поделился как-то Арцыбашев. — Может, я его чем-то задел?
«Козлина твой охранник, только и всего», — мысленно припечатал Сигизмунд, но Алексей Николаевич услышал и внезапно прозрел. Прежде многократно перебирал, чем же он мог обидеть человека. Не находил и ругал себя за слепоту и невнимательность. А тут вдруг понял, что ведь ничем, кактус прав.
На следующий день он, почти не останавливаясь на проходной, сунул дернувшемуся было к нему охраннику под нос свой пропуск одной рукой, а другой игриво потрепал по бороде.
— Э, э! Ты чо, охренел?! — вскинулся тот.