Других соблазнили две другие легенды советских времен: об авангарде и самиздате-андеграунде. В обеих, как и во всякой легенде, правда щедро приправлена мифом. О первой я уже писал (см. «Прощание с авангардом»); применительно к нашей теме есть смысл задержаться на второй.
Правда общеизвестна и заключается в том, что официальная подцензурная печать была пресна, невероятно консервативна эстетически и потому, даже помимо идеологии, строила тысячи препон всякому сколь-нибудь выходящему за пределы заурядного художественному явлению: культивировала серость. Яркое, таким образом, выдавливалось в самиздат. Но правда состоит и в том, что советская издательско-писательская машина состояла не сплошь из надсмотрщиков-чинуш и приспособленцев, но и из писателей от Бога, и из редакторов, искренне любящих литературу и кое-что в ней смыслящих – и держащих на тумбочке у постели отнюдь не «Краткий курс», а Фета, Элюара или того же Хлебникова. А еще в том, что андеграунд, в свою очередь, состоял отнюдь не из одних лишь первоклассных непризнанных гениев (коих вообще-то в истории, да не только нашей, а мировой, было один-два), но в огромной массе – из самых что ни на есть дилетантов и просто графоманов, и цинизму официозной литературы вполне адекватно противопоставлял дворницки-бойлерный снобизм, отголоски которого мы и нынче слышим. Слава богу, что самиздат был. Много чего замечательного он сделал нам доступным задолго до того, когда оно сделалось общедоступным, да и само это время общедоступности приблизил. Но оборотную сторону это замечательное явление имело: именно из-за полного почти отсутствия внутри него тех самых редакторов-профессионалов, из-за неслышимости (в том числе и по этическим причинам) всякого критического голоса, самиздат в немалой мере поощрил любительщину, в том числе и нынешнюю, – особенно после того, как несколько действительно ярких имен из андеграунда стали общеизвестны и общепризнанны.
Кстати, их оказалось совсем немного, что неудивительно. Все ж для поэта, числящего себя профессионалом, даже и в те времена естественным было стремиться печататься в «легальной», а значит, широко читаемой печати – и пусть урывками, это удавалось практически всем: Бродскому, Рейну, Айги, Сапгиру, Буричу…
Я вытащил с полки первый попавшийся том (признаюсь, не слишком любимого мною) «Дня поэзии» – он оказался за 66-й год. А в нем, наряду с мало что говорящими именами, обнаружил Антокольского, Мартынова, Слуцкого, Кирсанова, Матвееву, Чухонцева, Винокурова, Вознесенского, Мориц, Солоухина, Межирова, Искандера, Окуджаву, Лиснянскую, В. Соколова, Шаламова, Рубцова, Глазкова, Левитанского, Бурича… – я еще половину достойных упоминания пропустил. Не удовлетворившись чистотой эксперимента (все ж таки «послеоттепельный» год!), взял уже сознательно том застойного 1981-го, там имена в указателе шли по алфавиту: Ахмадулина, И. Ахметьев, Берестов, Битов, Бурич, Винокуров, Вознесенский, Высоцкий, Глазков, Жданов, Мандельштам, Мартынов, Олеся Николаева, Окуджава, Пастернак, Рубцов, Самойлов, Слуцкий, В. Соколов, Тарковский, Шкляревский… – половину опять выпустил. И это не самиздат.
Проблема, однако, не в преувеличении чисто художественных (человеческие – несомненны) достоинств того новодельного самиздата (о машинописных перепечатках Мандельштама, Пастернака, Гумилева, естественно, речи нет, тут все понятно) – людям свойственно приукрашать прошлое, а в том, что эти, пусть преувеличенные, но реально значительные в творчестве двух-трех выдавленных в андеграунд поэтов достоинства теперь уже безо всяких оснований переносятся на «самиздат» нынешний, который, включая и вполне типографские издания, сделался уже откровенным прибежищем и синонимом поэтической самодеятельности.