Один из потенциальных меценатов на упрек в том, что он не хочет помогать современной поэзии, заметил: «А вы ее почитайте…» Ему не откажешь в доле правды.
Я думаю, к этому месту меня уже вполне можно упрекнуть в гедонизме и, того хуже, в буржуазности: ну а как же иначе, если я имею неосторожность утверждать, что поэзия (и вообще искусство) призвана воспевать жизнь и, вообще-то говоря, доставлять удовольствие? Подход потребительский, а значит – «буржуазный».
Что ж, почему бы и правда поэзии, побыв и пролетарской, и деклассированной, вместо того чтоб угодить в итоге в филологические заповедники, не сделаться буржуазной? Тем более если понимать под буржуа не карикатурного мещанина, а слой людей, обладающих достатком, определенной независимостью, досугом и в то же время – образованием и культурой.
Была же вся русская поэзия XVIII и изрядной доли XIX века сплошь «дворянской». И между прочим, она-то, страшно далекая от народа, по большей части именно «воспевала». А «влагание перстов» и физиологические экскурсы вошли в моду с поэзией «разночинской» (то есть скорее как раз предбуржуазной, если иметь в виду социальную эволюцию). Что и говорить, на то были общественные причины, выбор был сделан не-арионовский, и это именно тогда поэт у нас сделался «больше, чем поэт». Но только не был ли при этом сделан шаг в сторону от поэзии? И дело не в одном том, что, как заметила в своем эссе «Конец письменности» Наталья Иванова, «русская литература приучила нас, что страдание и есть счастье». А и в том, что обличение, гнев, презрение, фронда – сильные и общедоступные средства, легкие для тиражирования. Любовь – чувство более интимное и трудное, и выразить ее сложней. В том числе в стихах.
После того как бороться стало (по крайности временно) особенно не с кем, напор дешевой отрицательной энергии уже целиком переместился едва ли не на бытие как таковое. Такое впечатление, что добрая половина пишущихся теперь стихов выходит из-под пера обиженного судьбой Смердякова. Или что это неприютность и сиротство легендарной андеграундной «бойлерной» пропитали своим духом поэзию на поколение вперед. Впрочем, у тусклой и безрадостной этой поэзии есть и свои идеологи, подводящие под нее теоретическую базу: «Одни ищут в поэзии нечто более сильное, более яркое и привлекательное, чем собственный внутренний мир, – для других необходимо отражение, позволяющее осознать душевный разлад… ощутить, что это же состояние переживает и другой» (Дмитрий Кузьмин. «После концептуализма»). Возможно, кого-то чужая тоска и вправду утешит, но мне она кажется скорее эксплуатацией темы, вроде бесконечной чернухи по телевизору.
«Возможно ли вообразить живописца, выбравшего мотивом пейзаж, предмет или модель, которые ему неприятны? Он должен не только остро ощущать их, но и любить, – писал Поль Валери в своих “Тетрадях”. – То же и в поэзии».
Я не знаю, к чему испытывал любовь автор, к примеру, таких вот строк:
Или таких:
Оба автора не какие-нибудь там прыщавые юнцы, изживающие комплексы. Напротив, они весьма известны, а вторая цитата и вообще из книги, снискавшей Большую премию Аполлона Григорьева. Так что, похоже, вечные истины, о которых я талдычу, сегодня не такие уж и прописные. И чтобы выйти из прозекторской, куда нас столь настойчиво приглашают, есть смысл робко напомнить о позаброшенной стихотворцами за поисками эффектов другой линии – прослеживающейся в русской поэзии от Ломоносова и Державина, через Пушкина и Фета, до Мандельштама 20-х годов и Пастернака. Она и старше, условно говоря, «разночинской», и обширней, и, смею думать, читаемей – если под чтением стихов понимать их перечитывание, а не одноразовое проглатывание, как гамбургер или свежий анекдот. Но перечитывают те, кто ищет в поэзии – поэзию, а не очередную порцию по-особому приготовленных газетных страшилок. Числом последние, увы, поболе. И неслучайно у одного из самых гармоничных и тонких наших лириков Александра Кушнера помнят главным образом вырванное из контекста «Времена не выбирают…», а не хотя бы соседнее:
За давностию лет мы как-то подзабыли, что поэзия, и вообще искусство, всегда от избытка и в конечном счете – от счастья, которое она и призвана приумножать. Даже если речь о страдании, которое стихи именно преодолевают. Только не надо путать преодоление с «сублимацией», чем частенько грешат стихи совсем молодых стихотворцев, изливающих (и с пользой для себя) свои юношеские печали. Хуже, когда этим злоупотребляют в стихах, предполагающих читателя: я знаю, например, поэтессу, которая прямо заявляет, что стихами «лечится», но не уверен, что хочу присутствовать при чужих лечебных процедурах.