Даже недели спустя в Нареве все еще говорили об этой сцене у главы ешивы на исходе праздника Симхастойре. Раскаявшийся распахнул на груди рубаху, его борода и пейсы растрепались. Он скинул сюртук, вывернул рукава наизнанку и снова надел сюртук изнанкой наружу. Вызвав еще большую суматоху и смех среди женщин, он натянул на голову подрубленные края лапсердака и принялся быстро крутиться, так быстро, что его большой шерстяной арбеканфес с длинными кистями видения надулся, как воздушный шар. Танцоры разлетелись во все стороны, и он остался один посредине комнаты — только руки и ноги мелькали.
Женщины начали переглядываться, сперва с удивлением, а потом с отвращением и страхом. Они бы разбежались из комнаты, но видели, что ешиботники спокойно стоят вокруг, хлопают в ладоши и поют. Только уроженец Нарева, учившийся в мирской ешиве, пожал плечами, а билгораец скривился от омерзения. Раскаявшемуся было этого мало, он явно хотел, чтобы всех от него затошнило. Он еще больше распахнул рубашку на груди, начал строить жуткие гримасы и издавать дикие хриплые вопли. Сначала женщины тихо хихикали, а потом стали смеяться во весь голос, толкая друг друга локтями, сгибаясь пополам и придерживая лица руками, чтобы щеки не лопнули от чрезмерного смеха.
— Он пьян или сошел с ума?
Хайкл знал, что в Новогрудке это называется «человек разгребает себя». Когда мусарник ощущал, что соблазн господствует над ним и влечет его ко греху, тогда он специально делает себя отвратительным в глазах всех, чтобы светские оттолкнули его от себя, чтобы они смеялись ему в лицо и не допускали в свой грешный и трефной мир. Поэтому новогрудковские ешиботники спокойно стояли вокруг и хлопали в ладоши. Однако Хайкл горел от стыда, он не мог видеть, как его бывший директор ешивы позорит себя. Поэтому он начал его уговаривать:
— Реб Цемах, что вы делаете? Это осквернение Имени Господнего!
С бледным потным лицом и с влажной растрепанной бородой Цемах остановился на мгновение и распахнул свои большие безумные глаза. Он схватил Хайкла обеими руками, прижал его к себе и сказал надтреснутым голосом, полным слез:
— Пойте вместе со мной «И очисть сердца наши!»
Он снова пустился в пляс, но его ноги уже заплетались. В ту же минуту к нему бросились ученики из его прежней группы. За ними устремились и другие. Руки снова легли на плечи, а ноги начали топать об пол.
— Осквернение Имени Господнего — это когда парни выходят в субботу на улицу и курят. А когда улица смеется над сынами Торы — это освящение Имени Господнего, — крикнул Зундл-конотопец виленчанину.
— Иной раз танцами достигают более высокой ступени духовного роста, чем исповедью, — проорал другой.
— Надо уметь изучать мусар с восторгом — танцуя и через танец, — сказал третий.
— Надо раз и навсегда вырвать из себя этот мир! — грянул, как гром, Янкл-полтавчанин и ворвался вихрем в самую середину цепочки, двигавшейся в танце.
Откуда-то из внутренних комнат вышел глава ешивы и присоединился к пению. Обывательские дочери перестали смеяться, молодые раввинши хлопали в ладоши, а мужчины пели все громче, все увлеченнее служением Всевышнему, снова и снова:
— И очисть сердца наши, чтобы служить Тебе, служить Тебе по правде!
Глава 8
Янкл-полтавчанин, один из выросших учеников реб Цемаха, был притчей во языцех среди новогрудковцев. Когда он мчался утром, торопясь на молитву, то снимал пальто еще на улице, и оно влетало в синагогу раньше него самого. Пальто вращалось, ища, куда бы приземлиться. По окончании молитвы Янкл нащупывал какую-нибудь верхнюю одежду, волочил ее за воротник по полу, а надевал ее на себя только на третьей улице от синагоги. На следующий день к нему приходил кто-нибудь из товарищей с претензией, что тот утащил его новое пальто. Янкл сразу же отдавал пальто, но у требовавшего возврата похищенного буквально отнимался язык: за один день его одежда была так изодрана, испачкана и измята, будто ее вытащили из помойного ящика.