— Женщины и дальше как-нибудь устроятся, как устраивались до сих пор, а вот если нас выгонят из этой синагоги, нам будет некуда деваться, — конотопец не мог больше сдерживать свой гнев и воскликнул еще громче: — Кто вам разрешил расставлять учеников в магазине у старосты и не пускать его на его место в синагоге?
Янкл в ответ тут же вспылил:
— Сочинения реб Йосефа-Йойзла Горовица, Старика из Новогрудка, разрешили мне. У реб Цемаха-ломжинца я этому учился.
— Так и говорите! — затряс густой бородой Зундл-конотопец, и его маленькие пронзительные глазки стали еще меньше и пронзительнее. — Так и говорите, что обезьянничаете вслед за вашим наставником, а не следуете за нашим ребе Йосефом-Йойзлом, да будет благословенна память о нем! Наш ребе учил нас и на словах, и своими книгами, что не так важно, что делается с тобой, как то, что делается вокруг тебя. Но вы умеете только бушевать и бесноваться и даже не способны понять то, что говорил вам реб Цемах Атлас.
Конотопец и другие старшие ешиботники окружили вернувшегося с покаянием и требовали от него, чтобы он что-то сделал, чтобы унять своего бывшего ученика. С тех пор как Цемах вернулся в Нарев, Мойше Хаят-логойчанин стал в еще большей степени вероотступником назло всем, а Янкл-полтавчанин — еще большим дикарем.
— Полтавчанин испытывает ко мне еще меньше уважения, чем к вам, а на логойчанина у меня, уж конечно, нет вообще никакого влияния, — ответил реб Цемах с такой горечью в голосе и в глазах, что старшие ешиботники раскаялись, что вообще чего-то от него требовали.
После молитвы и завтрака парни раскачивались над томами Геморы. На скамейках было тесно. Люди сидели локоть к локтю. Казалось, даже голоса едва проталкивались в воздухе из-за тесноты. На улице была зима, и окна были закрыты. Напев Геморы бился о стены и падал назад, как бушующая вода с высокого каменистого берега. Реб Цемах еще не ходил перекусить, он стоял в восточном углу в талесе и филактериях и смотрел в книгу, опершись локтем о стендер. Вдруг его глаза потеплели, а из-под усов выползла улыбка: у его стендера появился Мейлахка-виленчанин. Всегда, когда бывший директор валкеникской ешивы видел своего маленького бывшего ученика, он вспоминал, как однажды ночью нашел мальчишку заснувшим во внутренней комнате синагоги и принес его на руках в квартиру, где тогда жил, чтобы уложить спать. Но едва самый младший ученик ешивы заговорил, улыбка исчезла с лица Цемаха.
Мейлахка рассказал, как мучил его глава группы реб Янкл, заставляя вместе с другими учениками не допускать старосту благотворительной кассы на его место в синагоге. Затем реб Янкл еще и заставлял его идти к тому же самому старосте на субботу, как неделю и две недели назад. Так вот, когда он пришел в пятницу вечером на ужин, реб Зуша Сулкес как раз дочитал кидуш до середины. Он прервал кидуш, схватил Мейлахку за воротник и вышвырнул из дома, пожелав ему провалиться сквозь землю вместе со всеми мусарниками. Мейлахка так расклеился, что не стеснялся ешиботников, сидевших над томами Геморы и могущих увидеть, что он плачет, как маленький. Он тер кулачками глаза, полные слез, и всхлипывал во весь голос, говоря, что виновен во всем реб Цемах, уговоривший его в Вильне ехать в Валкеники в начальную ешиву новогрудковцев. Поэтому нынешней зимой он приехал в Нарев в большую ешиву. Если бы он учился в Радуни или в Каменце, ему бы не пришлось сталкиваться с таким множеством бед.
Перегнувшись через стендер, Цемах погладил своей широкой ладонью заплаканное лицо Мейлахки, как когда-то в местечке.
— Если бы вы тогда не поехали со мной в валкеникскую начальную ешиву, вы, может быть, вообще не остались бы при Торе. Я прослежу за тем, чтобы вам нашли на субботу место еще лучше, у другого обывателя.
От слез Мейлахка перешел к обидам и ответил, что больше не будет ходить есть в домах обывателей ни в будни, ни по субботам. Он хочет есть на кухне ешивы, как его земляк Хайкл-виленчанин. Кроме того, он не хочет тратить целые дни на беседы о мусаре. А если ему не пойдут навстречу, он уедет в какую-нибудь другую ешиву.
Сразу же после ухода ученика глаза Цемаха начали блуждать по синагоге и увидели полтавчанина, стоявшего в одиночестве за бимой. Похоже, что Янкл был в плохом настроении. Он страдал от того, что проиграл войну со старостой благотворительной кассы и к тому же стал отверженным в собственной ешиве.
— Что с вами происходит, полтавчанин?! Вы уговариваете юного паренька, чтобы он помог прогнать старосту от стендера, а потом посылаете его к тому же самому старосте на субботу, чтобы он его вышвырнул? — Цемах развел руки, показывая, насколько он удивлен.