— Да разве должен такой муж жить на свете?! — спрашивала Бейля Гутгешталт, и из-под ее свободного халата были видны голые гладкие ноги, слишком длинные для такого тяжелого тела.
По улыбке, появившейся на широком мучнистом лице квартирной хозяйки, Хайкл понял, что она знает, что с ним происходит, и только того и ждет, чтобы он к ней прикоснулся хоть пальцем, — тогда она со смехом оттолкнет его и потом будет рассказывать своему рябому косоглазому мужу, а может быть, и другим квартирантам, что виленчанин подкатывается к ней. Ему не хватало, только чтобы в ешиве начали говорить, что он пристает к мужней жене! Хайкл встал с таким видом, будто не может больше выносить ее вульгарных речей, а ее расхристанный вид вызывает у него отвращение. Хозяйка подыграла ему и сказала, всплеснув руками:
— Я заболталась. Ради Бога, не рассказывайте вашим товарищам о моем муже. Если они узнают, что он собой представляет, они здесь больше и дня не останутся жить.
И Бейля Гутгешталт принялась расхваливать своих квартирантов: праведники! Но они никогда не скажут, чего им не хватает. Поэтому она постоянно пребывает в страхе, а вдруг они чем-то недовольны. К тому же она постоянно дрожит, как бы ее муж не начал рассказывать ешиботникам своих хамских шуточек.
— Вы уж, пожалуйста, ни слова не говорите об этом своим товарищам. Вы ведь не такой, как они, — снова улыбнулась хозяйка, потянулась, зевнула, закинув руки за голову так, что широкие рукава ее халата сползли, обнажив свежие мясистые предплечья.
Лениво, как кошка, она удалилась в свою спальню, оставив сухой теплый запах своего тела, опьянявший и сводивший Хайкла с ума.
На следующее утро он ушел до того, как встали другие квартиранты и хозяин, чтобы не надо было смотреть им в глаза. Остававшийся в его ноздрях запах хозяйки за день выветрился, но он помнил ее вульгарные речи, пахнувшие сырым мясом, прямо с колоды, на которой его рубил мясник. Его мучило то, что накануне она сказала, что он не такой, как его товарищи. С сегодняшнего дня он будет вести себя так, чтобы она больше не осмеливалась заходить к нему в такой одежде и разговаривать с ним на базарном языке. Но вечером он снова пошел на квартиру, причем еще раньше вчерашнего.
Квартира не была заперта изнутри. Хайкл вошел в спальню квартирантов. В узкий коридорчик падала полоса света через полуоткрытую дверь комнатки, в которой стояли ванна и печурка с водяным баком. Вода лилась из крана, и большое тело плескалось в тесноте наполовину наполненной ванны. В коридорчике клубился белый пар, пронизываемый красным отблеском горящих в печурке дров. Потом вода перестала течь, послышалось сопение, было слышно, как мыло трется о скользкое, влажное тело, и снова раздался плеск воды, как будто большая рыба с белым брюхом погружалась с поверхности в глубину. Хайкл сидел на своей кровати и чувствовал себя опозоренным. Хозяйка знала, что он дома, она заранее знала, что он придет. Поэтому не заперла входную дверь и оставила полуоткрытой дверь ванной, чтобы еще больше раздразнить его.
Он услышал, как она вылезает из воды и отдувается от удовольствия. Она долго вытиралась полотенцем, что-то при этом напевая. Хайкл представил себе, как она стоит голая перед зеркалом и посмеивается про себя над сходящим по ней с ума ешиботником. Через пару минут она вышла из ванной и прошла мимо открытой двери квартирантов, одетая в плотно облегавший ее тело халат, который подчеркивал ее полный живот, широкие бедра и большой зад. Ее распаренные щеки разрумянились, влажные блестящие волосы, зачесанные вверх и скрученные в пучок на макушке, оставляли голой шею, словно выточенную из белого мрамора. Она на мгновение остановилась у комнаты квартирантов и сказала перед дверью:
— Вы уже пришли? Когда растапливаешь печурку, жару невозможно вынести, приходится держать открытой дверь ванной комнаты, — сказала она в свое оправдание и потопала в свою спальню. Но и там она оставила дверь открытой, а ее тяжелое тело звучно подпрыгивало на пружинах матраса. Хозяйка валялась и каталась по нему, вытягиваясь и раскидываясь на мягком постельном белье. А на другом конце коридора Хайкл лежал в своей комнате, свернувшись клубочком на жесткой лежанке, думая о ее теле и ненавидя за это себя. Он видел, что ни годы, в течение которых он учился у Махазе-Аврома, ни среда мусарников не помогли ему преодолеть соблазна зла. Его не пугало преступление, и ее мужа он тоже больше не боялся. Так он уже обезумел от вожделения к этой мужней жене. От того, чтобы ворваться в ее спальню, его удерживал только страх, что она рассмеется ему в лицо и выгонит.