В саду, за апартаментами Эи, работал и пел раб. Эя оставила ставни открытыми, чтобы лучше слышать песню. В очаге горел огонь, в стеклянных башенках — свечи. Гальтские часы отмечали часы ночи — нежный металлический контрапункт певцу. Снимая одежду и готовясь спать, Эя с удивлением увидела, насколько вовремя. Ночь едва исчерпала первую треть. Ей казалось, сейчас намного позднее. Она потушила свечи, втянула себя в кровать и задернула полог.
Прошла ночь, за ней последовал день, а за ним еще день. Уже давно дни Эи в Сарайкете стали похожи один на другой. Утро она проводила в дворцах, работая с придворными лекарями, а после полудня спускалась в город или в предместья, тянувшиеся из Сарайкета. Там, где ее не знали, она представлялась беженкой с севера, из Сетани, приехавшей на юг из-за трудностей. Вполне правдоподобная история, которая была правдой для многих. И хотя она не могла полностью скрыть свое происхождение, она не хотела, чтобы ее везде знали, как дочь своего отца. Не здесь. Не сейчас.
Однажды утром, когда кончался ее второй месяц в городе, — две недели после Ночи свечей, — наконец-то появился тот, за кем она охотилась. Она была в своих комнатах, работая над руководством по снятию жара у пожилых пациентов. Огонь щелкал и шуршал в очаге, тонкий холодный дождь бился в ставни, словно сотни вежливых мышек просили разрешения войти. Скрипнула дверь, напугав ее. Она поправила платье и открыла дверь в то мгновение, когда рабыня снаружи опять подняла руку, чтобы тихонько поскрестись.
— Эя-тя, — сказала девушка, принимая позу, в которой слились извинение и приветствие. — Простите меня, но есть мужчина… и он говорит, что хотел бы поговорить с вами. Он принес послание.
— От кого? — спросила Эя.
— Он не сказал, высочайшая, — ответила рабыня. — Сказал, что может говорить только с вами.
Эя внимательно посмотрела на девушку. Ей было не больше шестнадцати. Одна из самых молодых в городах Хайема. Она из последних.
— Приведи его сюда, — сказала Эя. Девушка на мгновение приняла позу понимания приказа и вытекла обратно, в мокрую темноту. Эя вздрогнула и подбросила еще угля в очаг. Дверь она не закрыла.
Посыльный оказался широкоплечим юношей. Двадцать зим, возможно. Мокрые волосы падали на лоб, вымоченная дождем одежда тяжело свисала с плеч.
— Эя-тя, — сказал он. — Меня послал Парит-тя. Он в своей рабочей комнате. Он сказал, что у него есть кое-что и вы должны прийти. Быстро.
У нее перехватило дыхание, первые признаки возбуждения зажгли ее нервы. Время от времени другие целители, лекари или травницы этого города посылали ей сообщения, но тогда торопиться было ни к чему. Человек, который заболел сегодня, скорее всего будет больным и завтра. Но здесь не тот случай.
— Что случилось? — спросила она.
Посыльный принял позу извинения. Эя отмахнулась и позвала служанку. Ей надо плотное платье. И носилки; она не хотела ждать огнедержца. Сейчас, они нужны ей сейчас. Дочь императора всегда получала то, что хотела, и получала быстро. Меньше чем через пол-ладони она и юноша уже плыли по улице, носилки неудобно трясло, пока их несли через моросящий дождь. Посыльный пытался не выглядеть пораженным страхом, который дворцовые слуги испытывали перед Эей, пока Эя пыталась не кусать кончики пальцев от беспокойства. Улицы скользили за пологом носилок, а Эя приказывала носильщикам идти быстрее и быстрее. Когда они добрались до дома Парита, она пронеслась через сады во дворе, как генерал, идущий на войну.
Не говоря ни слова, Парит провел ее в заднюю часть дома, в ту самую комнату, где она осматривала последнюю женщину. Парит отослал посыльного. Слуг тоже не было. Вообще никого не было, кроме двух лекарей и тела, лежавшего на широком сланцевом столе, тела, покрытого толстой парусиной, пропитавшейся кровью.
— Ее принесли мне утром, — сказал Парит. — Я немедленно послал за тобой.
— Дай мне посмотреть, — сказала Эя.
Парит откинул ткань.
Женщина, зим на пять старше Эи, темноволосая и плотно сложенная. Совершенно голая, и Эя увидела раны, покрывавшие все ее тело: живот, груди, руки, ноги. Сотни колотых ран. Кожа была неестественно бледной — она умерла от потери крови. Эя не почувствовала ни отвращения, ни гнева. Ее ум следовал по колее, в которой проходила вся ее жизнь. Только смерть, только насилие. Здесь она чувствовала себя как дома.