Ответ Рикэра был почти целиком погребен под тяжким обвалом грома. И только конец последней фразы высунулся наружу, точно пара ног, торчащих из-под обломков.
— …убедить меня, что запись в дневнике сделана в шутку, а сами прекрасно знали, что она с ребенком.
— С вашим ребенком. Не с моим.
— Докажите. Это еще надо доказать.
— Доказательство от противного — вещь трудная, Рикэр. Конечно, доктор может взять у меня кровь на определение группы, но вам придется ждать месяцев шесть…
— Кто дал вам право смеяться надо мной!
— Я смеюсь не над вами, Рикэр. Ваша жена не пощадила нас обоих. Я назвал бы ее лгуньей, да она вряд ли отдает себе отчет в том, что такое ложь. По понятиям вашей жены, правда — это все то, что послужит ей защитой или поможет уехать домой, в детскую.
— Вы живете с ней и ее же осыпаете оскорблениями. Вы трус.
— Может быть.
— Может быть. Что бы я ни сказал, мои слова не способны разгневать нашего знаменитого Куэрри. Он такая важная персона, а тут всего лишь управляющий маслобойным заводом. У меня бессмертная душа, Куэрри, как и у вас.
— Я не претендую на бессмертие. Можете быть важной персоной во владениях Господа Бога, Рикэр. А знаменитым я числюсь только у вас. Во всяком случае, сам себя я таковым не считаю.
— Мосье Рикэр, пойдемте в миссию, — умоляюще проговорил брат Филипп. — Там вам поставят кровать. За ночь отдохнем, и всем станет легче. А утром примем холодный душ, — добавил он, и как бы в пояснение его слов на них вдруг водопадом низвергся ливень. Куэрри издал странный, хриплый звук, в котором доктор за последнее время стал узнавать смех, и Рикэр выстрелил два раза подряд. Лампа упала вместе с Куэрри и разбилась, горящий фитиль вспыхнул, на секунду осветил открытый рот и два удивленных глаза и погас под лавиной дождя.
Доктор рухнул на колени прямо в лужу и стал шарить в темноте. Голос Рикэра проговорил:
— Он смеялся надо мной. Кто дал ему право надо мной смеяться?
Доктор сказал брату Филиппу:
— Вот голова, нащупал. Найдите, где ноги. Надо внести его в дом. — Он крикнул Рикэру: — Бросьте револьвер, болван, и помогите нам.
— Не над Рикэром, — сказал Куэрри.
Доктор нагнулся ниже, слова были еле слышны. Он сказал:
— Не надо говорить. Сейчас мы вас поднимем. Все будет хорошо.
Куэрри сказал:
— Над собой смеялся.
Они перенесли его на веранду и положили там, куда не заливал дождь. Рикэр принес подушку ему под голову. Он сказал:
— Нечего было смеяться.
— Не так уж легко это у него получалось, — сказал доктор, и снова послышались странные звуки, напоминающие судорожный смешок.
— Нелепость, — сказал Куэрри. — Нелепость или же…
Но какую альтернативу — философскую или психологическую — он имел в виду, они так и не узнали.
6
Настоятель вернулся через несколько дней после похорон, и вдвоем с доктором Колэном они пошли на кладбище. Куэрри похоронили недалеко от мадам Колэн, оставив, впрочем, место между могилами, которое в свое время понадобится доктору. Приняв во внимание столь исключительные обстоятельства, отец Тома не настаивал на кресте, и в могильный холм воткнули только дощечку с вырезанным на ней именем Куэрри и двумя датами. Обошлись и без католического погребального обряда, хотя молитву у могилы отец Жозеф все же прочел. Кто-то (вероятно, Део Грациас) поставил возле могильного холмика консервную банку из-под джема, полную веточек и трав, как-то особенно переплетенных между собой. Это было похоже скорее на приношение Нзамбе, чем на погребальный венок. Отец Тома хотел выбросить банку, но внял уговорам отца Жозефа.
— На христианском кладбище этому не место, — возражал отец Тома. — Весьма двусмысленное приношение.
— Он сам тоже был двусмысленный, — ответил отец Жозеф.
Паркинсон раздобыл в Люке венок — по всем правилам, с лентой, на которой было написано: «От трех миллионов читателей „Пост“. Природа — мой кумир, а вслед за ней — Искусство. Роберт Браунинг»[58]. Он сфотографировал его для использования снимка в дальнейшем, но, проявив неожиданную скромность, сняться рядом с ним не захотел.
Настоятель сказал Колэну:
— Не перестаю сокрушаться о том, что меня здесь не было. Может, мне удалось бы образумить Рикэра.
— Рано или поздно все равно что-нибудь стряслось бы, — сказал Колэн. — Они не оставили бы его в покое.
— Кто «они»?
— Дураки, назойливые дураки, которых везде хватает. Он от всего вылечился, кроме своей славы, но от славы не вылечишь, так же как моим увечным не вернешь пальцев на руках и на ногах. Я отсылаю их в город, но в магазинах на них все глазеют, на улицах тоже обращают внимание и показывают друг другу — вон, смотрите. Точно так же обстоит дело и со славой — она увечит природу человека. Вы со мной?