– Прошу прощения, – рассмеялась она, – так вот, она преклоняется… Преклоняется… Неважно. Так выпьем же за здоровье Лоботряса… мистера Джима Пауэлла, короля лоботрясов!
Несколько минут спустя, когда Джим со шляпой в руках уже поджидал Кларка в том самом темном углу крыльца, куда она выходила в поисках бензина, она опять неожиданно возникла рядом с ним.
– Лоботряс, – произнесла она, – ты здесь, Лоботряс? Я думаю… – ее не очень уверенный голос, казалось, доносился из сна, – что ты заслужил мой самый нежный поцелуй за то, что ты сделал, Лоботряс.
На мгновение ее руки обвились вокруг него, а губы прижались к его губам.
– Я живу в своем, свободном мире, Лоботряс, но ты показал мне, что есть и что-то иное.
И она убежала вниз с крыльца, на поле для гольфа. Джим увидел, как из двери вышел Меррит и что-то раздраженно ей сказал; увидел, что она рассмеялась и, отвернувшись, пошла к машине. За ней шли Мэрилин и Джо, напевая медленную песенку «Дитя джаза».
Вышел Кларк и остановился рядом с Джимом на крыльце.
– Все ясно как день, – зевнув, сообщил он. – Меррит разозлился. Нэнси ему больше не нужна.
Вдали на востоке, над полем для гольфа, небо стало серым, ночь потихоньку отступала. Двигатель машины заурчал, а пассажиры подхватили припев.
– Всем спокойной ночи, – крикнул Кларк.
– Пока, Кларк!
– Пока!
А через мгновение тихий радостный голос добавил: «Спокойной ночи, Лоботряс».
Машина с певцами отъехала. Петух на ферме через дорогу издал одинокое печальное «ку-ка-ре-ку», и заспанный негр-официант потушил свет на крыльце. Джим и Кларк, шурша ботинками по гравию, направились к «форду».
– Ну, старик, – вздохнул Кларк, – вот это была игра!
Было еще слишком темно, и он не увидел, как вспыхнул румянец на щеках Джима. Ему бы не пришло в голову, что он покраснел от стыда.
IV
В унылой комнате на втором этаже гаража Тилли целыми днями слышались урчание и фырканье машин снизу вперемежку с песнями негров-мойщиков и шумом воды из шлангов. Комната была уныло квадратной, что подчеркивалось стоявшей в ней кроватью и обшарпанным столом, на котором лежало несколько книг: старые издания «На пассажирском через Арканзас» и «Люсиль» некоего Джона Миллера, испещренные чьими-то пометками старинным витиеватым почерком, «Глаза Вселенной» Гарольда Белла Райта, а также старинный Псалтырь в издании англиканской церкви, с надписью «Элис Пауэлл, 1831» на форзаце. В тот миг, когда Лоботряс вошел снизу в гараж, небо на востоке было все еще темным; когда в комнате включилась единственная электрическая лампочка, стало понемногу голубеть. Джим поспешно выключил свет и, подойдя к окну, облокотился о подоконник, уставившись в предрассветное небо. Его чувства пробудились, и первым ощущением стало ощущение тщеты всего окружающего, похожее на тупую боль в однотонной серости его существования. Неожиданно он почувствовал себя окруженным стеной, стеной такой же реальной и осязаемой, как и белая стена его пустынного жилища. И как только он ощутил эту стену, все, что составляло романтику его существования, легкомыслие, простосердечную беспечность и чудесную открытость его жизни, постепенно стало терять очертания. Лоботряс, шагающий по Джексон-стрит, медленно напевая себе что-то под нос, которого знали в каждой лавке на каждом углу, всегда готовый радоваться любой встрече, всегда готовый обменяться шуткой, иногда грустный, но лишь от того, что есть на свете грусть и время пролетает незаметно, – этот лоботряс неожиданно исчез. Само слово стало банальным упреком. Внезапное озарение – и он понял, что Меррит его презирает, что даже поцелуй Нэнси там, на лужайке, мог пробудить не ревность, а лишь сожаление оттого, что Нэнси так низко пала. А Лоботряс со своей стороны ради нее всего лишь продемонстрировал сомнительное искусство, вынесенное им из гаража. Он стал для нее чем-то вроде морального душа, а все грязные пятна принадлежали ему.
Когда небо стало приобретать бирюзовый оттенок, а в комнате посветлело, он дошел до кровати и упал на нее, яростно сжав кулаки.
– Я люблю ее, – вслух сказал он, – о господи!
И как только он произнес эти слова, что-то внутри него освободилось, как будто из его горла исчез комок. Рассветный воздух показался чистым и лучезарным, и он, уткнувшись лицом в подушку, начал сдавленно всхлипывать.
В три часа дня вовсю светило солнце и медленно двигавшийся по Джексон-стрит Кларк Дэрроу услышал приветствие Лоботряса, стоявшего у обочины, засунув руки в карманы.
– Привет! – ответил Кларк, резко тормознув свой «форд» у стены лавки. – Только проснулся?