— Магазин, значит?
— Угу, – медленно кивнул Том, – он самый. Продуктовый. За углом. Напротив парка.
— Ну, тогда я пошел?
— Иди, – разрешил Том. Повторно закрывая калитку, проворчал: – Сначала врать научись…
Богато озелененный дворик стал непривычно тихим, и время застыло. Как обычно застывало, когда оставался наедине со своими думами. Ничто и, главное, никто не отвлекает. Мысли текут своим чередом, переплетаются, образуя узлы, или напротив – расползаются, как ветхая паутина, но на их месте возникают новые, свежие, серебристые. Чудесно, когда узор их сходится, симметричный, точно выверенный, тогда и решение приходит правильное. Сладкое чувство…
Самая незаменимая привычка, когда умеешь мыслить, пока руки делают нудную, моторную работу. Уборка в подвале, скобление обеденных столов, мытье полов, сбор урожая в теплицах и на огороде, стрижка кустарника, с ума можно сойти, если заниматься этим всерьез. Другое дело, если отвлечься, мечтать и размышлять о том, что доставляет больше удовольствия, нежели занозы в ладонях.
Громкий стук заставил вздрогнуть, Том нехотя поднялся, отворил калитку, и секатор выпал из ослабевших пальцев.
— Ты… ка… зач… С кем, черт возьми, Антонин?!
Во двор шагнуло абсолютно счастливое нечто, Том оперся на забор, чтобы не упасть: взъерошенные волосы, на конопатой скуле живописный синяк, губа разбита, оборванная лямка комбинезона, воротничок на последней нитке болтается, штанины в зелено–травяных разводах, рукава небрежно закатаны, а костяшки пальцев сбиты в кровь.
Антонин приложил палец к губам, зашипел:
— Ш–ш-ш, я же Тони. Забылся?
— Это ты забылся! – разразился Том гневным криком. Взмахнул рукой, очерчивая трагическую картину, слова пришли мгновением позже: – Ты же немой… умственно отсталый…
— Так оно и есть… но в морду съездить и без разговоров можно, и ума много не надо.
Том вспомнил об ораве расшалившихся мальчишек на улице, кровь отлила от лица, потребовал в приказном тоне:
— Деньги. Продукты.
— На месте все, – заверил Антонин, поставил корзинку на траву, – не боись. Как велели, все купил. И сдача…
Тут он нахмурился, зашептал приглушенно:
— …как думаешь, мистер Дикрепит сильно удивится, если сдачи будет больше, чем полагается? А‑то те парни… потом еще…
Том почувствовал дурноту, спросил севшим голосом:
— Ты еще и ограбил их?
— Больно надо! – подбоченился Антонин с оскорбленным видом. – Они сами всучили, чтоб я того… отвязался. Вот.
— Какого беса ты к ним вообще полез?
Антонин упрямо нагнул голову.
— Всемером на одного, да еще и на беззащитного. Нечестно.
— Закрываешь глаза и проходишь мимо! Это естественный отбор. Выживает самый приспособленный!
— Но ведь жалко… а если бы Элджи был на его месте, ты бы тоже прошел мимо?
Пальцы Тома сжимались и разжимались, быстро оглядел вокруг себя газон, взгляд напоролся на секатор. Антонин заметил это движение, спросил с опаской:
— Том, ты же не станешь?..
Коричневые глаза стали безумными, опасно почернели, губы перекосило коварной ухмылкой, секатор подхватил быстро, с животной ловкостью.
— А у меня есть выбор? – наступал Том, голос звучал почти ласково. – Если уж твои родители не потрудились воспитать сына должным образом, выходит мне придется. Сейчас будем выбивать и шальную дурь, и никчемную жалость.
Антонин, пятясь к дому, второй раз за день, как защитное заклинание, повторил:
— Детей бить нельзя.
— Во–первых, ты уже не ребенок. Во–вторых, в приюте только это и практикуют. Поверь моему опыту, боль – самое действенное средство педагогики.
Пятки Антонина уперлись в первую ступеньку крыльца: дальше отступать некуда, выставил перед собой ладони.
— Том, я больше не буду… даю слово.
— Конечно, не будешь! – сорвался Том, отбросив секатор, лицо и шея налились тяжелой кровью. – Это первая и последняя рабочая форма, которую я смог достать в приюте. Галопом к мисс Вудгроуз! Ныть, умолять, скулить, коленками половики протирать… все что угодно, но чтобы она заштопала это безобразие! У тебя полчаса.
Всего через секунду, а то и меньше, Антонин исчез в доме. Том даже зарычал от бессилия, на ходу схватил корзинку, бутылки с молоком обиженно звякнули. Расстояние до дома мистера Дикрепита преодолел быстро, шаг от гнева был размашист, стремителен, с губ еще срывались ругательства, за которые и от церкви могут отлучить.
Остановился резко, у приоткрытой двери террасы. Негодование на Антонина еще кипело по венам, и Том забыл о приличиях, выкрикнул чересчур требовательно:
— Мистер Дикрепит!
Старик не отозвался. В приоткрытую щелку видно, что хозяин в кресле–качалке, жилистая рука на подлокотнике, уголок газеты. Скорее всего, просто задремал. Том подождал, вновь позвал, но уже громче: