Эймерик понимал – Эбайл уезжает из Шатийона, чтобы его имя было как можно меньше связано с последующими событиями. Он низко поклонился Шаллану и, довольный, отправился дальше.
Инквизитор заглянул в церковь – довольно невзрачную, если не считать красивой колокольни, – и был разочарован. Он надеялся расспросить священника о местных обычаях и, возможно, о странных существах, увиденных накануне. Однако тот оказался столь дряхлым и глухим, что даже не понял, с кем имеет дело. Не дожидаясь, пока старик закончит очередную мудреную фразу, Эймерик вышел из церкви, чувствуя презрение, которое всегда испытывал к слабым.
Спустившись с холма, он оказался в деревне, где в этот час было очень оживленно. В своих крошечных лавочках сапожники, кузнецы и портные объясняли что-то подмастерьям или, не отрываясь от работы, болтали с покупателями. По улицам неспешно плыл шумный поток мулов с тележками, а прямо под ногами бегали куры, утки и даже поросята.
Эймерик ненавидел толпу, кроме тех случаев, когда она, очень многолюдная, позволяла ему остаться неузнанным. Он надвинул капюшон на глаза и ускорил шаг, внимательно глядя по сторонам и стараясь не упустить ни одной мелочи.
Шум и суета раздражали невыносимо, но тут инквизитор увидел того, кого искал. На углу маленькой площади, там, где люди, животные и лотки торговцев с ярким товаром сливались в одно пестрое пятно, здоровый солдат с огненно-рыжими волосами диктовал текст писцу. В нем Эймерик тут же признал своего гонца, посланного вперед с заданием обосноваться в городишке. Значит, парень не терял времени зря, улыбнулся про себя Эймерик.
Но прежде чем поговорить с ним, пришлось подождать своей очереди. Сообщение, которое диктовал солдат, по всей видимости, было необычным, потому что каждое предложение вызывало возражения или вопросы писца. Инквизитор с напускным интересом успел послушать, как лекарь расхваливает крестьянам какое-то подозрительное снадобье; потом изучил лежавшие на прилавке ткани, концы которых свешивались прямо на землю, в солому. Наконец солдат забрал исписанный листок и ушел.
Инквизитор присел рядом с писцом, будто собирался диктовать ему нежное любовное послание и хотел проверить, хорош ли почерк. Откинул капюшон.
– Ты меня узнаешь?
– Да, магистр, – юноша едва заметно поклонился. – Я узнал вас еще вчера в таверне.
– Мы можем поговорить здесь? – спросил Эймерик, незаметно озираясь по сторонам.
– Да. Любой, кто нас увидит, решит, что я пишу под вашу диктовку. Лучшего места и придумать нельзя.
– Если я не ошибаюсь, тебя зовут Жан Пьер.
– Да, магистр. Жан Пьер Бернье из Марселя. Я – послушник полумонашеского ордена…
– Помню, помню, – Эймерик встал, чтобы его не задела проезжающая мимо телега с сеном, а потом наклонился к юноше. – Расскажи вкратце. Тебе удалось что-нибудь узнать?
Обезображенное оспинами лицо писца стало задумчивым.
– Как вам сказать… И да и нет.
– Что ты имеешь в виду? – ответ насторожил инквизитора. – Объясни.
– В общем, в долине полным-полно чудовищ, – выпалил юноша после недолгого замешательства.
– Значит, все это мне не почудилось, – удивительно, но в голосе Эймерика звучало облегчение. – Огромные крысы с человеческими руками и дети, похожие на обезьян?
– Да, и не только, – ответил писец. Потом закрыл глаза, будто пытался воскресить в памяти ужасное воспоминание. – Это просто как кошмарный сон. Я только сюда приехал и остановился у ворот, перед мостом. Увидел что-то на земле, между корнями большого дерева. Решил, что ползет раненый, и подошел без всякого опасения, – парень открыл глаза, круглые от страха. Голос дрожал. – Но это был не раненый. Тело и форма головы как у свиньи… А рот – нет, рот – человеческий. И глаза тоже – огромные, голубые. Но ноги… Это самое жуткое. Два коротких обрубка, которые шевелились, как змеи. Я закричал и убежал оттуда.
Здесь юноша прервал свой рассказ, заметив направлявшегося к нему крестьянина с запыленными космами длинных волос и мешком на плече. Похоже, ему нужен был писец, и, решив подождать, пока тот освободится, мужик опустил мешок на землю.
– Я буду занят еще долго, – стараясь взять себя в руки, сказал ему юноша. – Приходи позже.
В подтверждение своих слов он окунул гусиное перо в одну из многочисленных чернильниц, которые стояли на скамье, и сделал вид, что пишет.
Крестьянин явно рассердился, но молча поднял мешок и пошел прочь. Немного успокоившийся Бернье и Эймерик продолжили разговор.