Машина, в которой находился полковник Уэнделл Блич, шла первой в растянувшейся по шоссе колонне из четырнадцати автобусов. Он сидел за спиной водителя, на голове у него были наушники; полковник внимательно слушал все сообщения, поступающие с базы.
Пятьдесят пассажиров головного автобуса были одеты в джинсы и футболки. Жесткие требования дисциплины были теперь ослаблены ровно настолько, чтобы парни могли беседовать между собой — не слишком, впрочем, громко.
— Сейчас мы увидим шоу на дороге, — сказал, то ли спрашивая, то ли утверждая, старший лейтенант, опускаясь в соседнее кресло.
Блич кивнул.
— Люди готовы? — осведомился он.
— Вы знаете это лучше меня, полковник. Они готовы ровно настолько, насколько этого хотим мы.
Блич снова кивнул. За окном проносился сельский пейзаж.
— Мы ведь не делаем ничего такого, чего им не пришлось бы делать в регулярной армии. Если они захотят туда перейти, — добавил он.
Лейтенант кивнул в знак согласия.
— Двадцать лет я наблюдаю, как деградирует армия, — продолжал Блич. — Жалованье растет, а моральные устои рушатся. Не армия, а провинциальный клуб. Гражданские права этому сброду?! Если они добровольцы, так надо их баловать? Если бы мне дали их на полгода, я бы все поставил с головы на ноги. Я бы создал настоящее войско — не хуже, чем было у древних римлян.
— Или у генерала Першинга, — поддакнул лейтенант.
Блич, однако, с этим не согласился.
— Ну, не совсем так, — сказал он. — Вы знаете, почему он получил прозвище Черный Джек?
— Не знаю.
— Он ввел форму черного цвета. Сначала его звали Черномазый Джек. Ну да Бог с ним, с Першингом. Что до меня, мне долго не представлялось случая показать себя, пока американцы не осрамились в Намибии, когда там вспыхнули беспорядки и были человеческие жертвы. Я предложил свои услуги по наведению порядка в армии, но меня не поняли.
— Все дело в мягком обращении, — перебил лейтенант. — Нам не хватает твердой руки.
— А потом мне наконец повезло: я был приглашен сюда. Сейчас у меня лучшая часть изо всех, какие я когда-либо видел. Наилучшие условия, наилучшая подготовка, наилучшая дисциплина. Я могу повести их хоть в ад!
— И они последуют за вами, вне всякого сомнения, — сказал лейтенант.
Блич повернулся к нему и дружески похлопал его по плечу.
— Придет время, — сказал он, — когда мы наведем в нашей стране порядок и для нас отольют медали. А до тех пор мы должны находить удовлетворение в том, что мы делаем.
В его наушниках послышалось потрескивание. Блич сделал лейтенанту знак молчать и взял в руки микрофон.
— "Белая лиса", номер первый слушает, — произнес он. — Прием!
С минуту он внимательно слушал, затем коротко сказал:
— Прием окончен. Молодцы!
Он повесил микрофон на крючок поверх головных телефонов. Лейтенант смотрел на него выжидающе.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— В лагере были гости.
— Ну и?..
— Там им ничего не сказали, но, видимо, они получили информацию из другого источника и следуют за нами от самого Норфолка.
— Ведут наблюдение? — спросил лейтенант.
— Похоже, что так.
— Кто они?
— Не знаю. Их четверо, трое мужчин и одна женщина.
— Что будем делать?
По толстому лицу Блича пробежала легкая улыбка, сделавшая его похожим на фонарь из тыквы, зажигаемый ночью в канун праздника Всех Святых.
— Организуем им теплую встречу, — сказал он.
Свыше двух часов Чиун пытался уговорить всех, кто подключался к нему по одному их сорока каналов рации, соблюдать тишину в течение часа с четвертью — с тем чтобы он мог прочитать вслух одно из самых коротких произведений поэзии Унг. Никто, однако, не прислушался к его просьбам, и, когда Римо, после сообщения, полученного Смитом с одного из дорожных постов, свернул на грязный проселок близ города Геттисберга в Пенсильвании, Чиун разразился угрозами и проклятиями в адрес радио с обратной связью. Разумеется, на корейском языке.
Трое солдат, прячущихся среди холмов, в полумиле от поворота, видели, как белый «Континенталь», съезжая с шоссе на проселок, поднял густое облако пыли.
— Он всегда ведет себя так в дороге? — спросила Руби Римо.
— Только когда ему очень не хочется ехать.
— Что он сейчас говорит? — снова спросила Руби, видя, что Смит страшно боится, чтобы Чиун, говоря по-корейски, не выдал те немногие секреты КЮРЕ, которые еще оставались секретами.
Римо прислушался.
— Одному из своих более-менее сносных «приятелей» он объясняет, что единственная разница между ним и коровьим пометом заключается в том, что его нельзя употребить на кизяки.
В кабину ворвался новый грубый голос. Чиун ответил не менее грубо.
— А этому он советует испить овечьей мочи, — перевел Римо.
Хорошо подрессоренную машину покачивало на ухабах. Руби зажала уши ладонями, чтобы не слышать доносившуюся с заднего сиденья ругань.
Внезапно все смолкло. Руби повернула голову, чтобы узнать причину внезапно наступившей тишины. Вдруг Чиун молниеносно перегнулся вперед, ухватился левой рукой за руль и резко крутанул его вправо. Машина повернула почти под прямым углом и съехала с дороги, едва не врезавшись в дерево. В последнюю долю секунды Чиун вывернул руль в прежнее положение.
Римо вопросительно взглянул на Чиуна и уже открыл было рот, как вдруг позади них раздались — один за другим — два взрыва. На машину посыпались мелкие осколки камней и комья земли. Облака пыли, смешанной с едким дымом, заклубились над дорогой.
— Бьют гаубицы! — воскликнул Римо.
Он выжал акселератор до пола и забрал у Чиуна руль. «Континенталь» на предельной скорости помчался вперед. Чиун удовлетворенно кивнул и занял свое место. Когда облака рассеялись, Смит увидел сзади на дороге две воронки, каждая размером с пивную бочку.
Римо хотел было притормозить.
— Не надо! — сказал Чиун. — Будет еще один.
— Откуда ты знаешь? — удивилась Руби.
— Бог троицу любит, — прошипел Чиун.
Руби видела, как он сузил глаза, сфокусировав их на чем-то, что, казалось, было всего в нескольких дюймах от его носа. Вдруг он вскинул голову и крикнул:
— Влево, Римо! Круто влево!
Римо резко повернул налево и нажал на газ. Задрав нос кверху, машина рванулась вперед. Сзади послышался взрыв, на миг оторвавший правые колеса автомобиля от земли. Однако Римо без труда выровнял машину. Чиун открыл заднее стекло и внимательно прислушался.
— Теперь все, — сказал он. И безо всякого перехода снова взял микрофон, чтобы возобновить прежнее занятие. Вновь зазвучали на самых высоких нотах корейские оскорбления и брань.
— Как он узнал? — спросила Руби.
— Он их услышал, — ответил Римо.
— А почему я ничего не слышала?
— Потому что у тебя уши как брюссельская капуста.
— Но как он мог услышать что бы то ни было, не переставая кричать в микрофон? — допытывалась Руби.
— А почему бы и нет? Он знает то, что кричит, ему не обязательно это слушать. Поэтому он слушал все остальное и услышал, как летят снаряды.
— Только и всего?
— Только и всего.
Римо знал, что она ни за что не поверит. Искусство Синанджу просто, а все хотят чего-то сложного. Какая уж тут сложность, когда сам открывается истина, простая, как день: Синанджу учит использовать свое тело по назначению — только и всего.
— Раз ты такой умный, то почему ты их не слышал? — спросила Руби.
— Чиун слышит лучше меня.
— Тихо! — скомандовал Чиун. — Раз я так хорошо слышу, то вы должны понимать, что мне невыносимо слушать ваше постоянное нытье. Замолчите оба: я буду читать свою поэму.
— Извини, папочка, подожди еще минуту, — сказал Римо, сворачивая с шоссе под редкие деревья у обочины. — Приехали! — Римо оглянулся на Смита. — Их люди наверняка сообщили кому надо о своей неудаче. Нас будут ждать. Придется идти пешком, а вы, Смитти, и Руби езжайте обратно.