Олесь говорил с набитым ртом, размахивая левой рукой с красивой вилкой, а правой, не глядя, записывал что-то в свой блокнот.
— Говорит, вернемся в Архангельск, милиция трупы подсчитает, и если окажутся лишние, обязательно заведет уголовное дело. А по ограблению грузина, так он говорит, что вряд ли и милиция заинтересуется, если только возьмут кацо в каталажку и немножко побьют. Он, понимаешь, переживает за разгул религиозного фанатизма. Нет, честное слово, он урод, хотя я про него уже все написал. Его застрелит какой-нибудь религиозный фанатик.
— А ты откуда знаешь? — на этот раз удивилась уже Маруся.
— И вот, слушай, — Олесь запил бифштекс чаем и закрыл блокнот. — Я нашел каюту, в которой эти ребята живут.
— Какие ребята?
— Ну, «афганцы», все трое. Где они труп прячут, я, конечно, не нашел…
Поужинав, они вместе спустились в четвертый класс, нужная каюта находилась в конце коридора, всего через четыре двери после их собственной. Но прежде чем заглянуть туда, Олесь затащил Марусю в свою каюту, и они потратили минут сорок на любовь.
— Все это ряд чудовищных совпадений, — говорил Олесь, заглядывая в каюту «афганцев». — Я думаю, кража не имеет никакою отношения к трупу, и вообще все никак не связано. Вот, смотри, спят. — Действительно, дверь была открыта, и можно было войти и посмотреть на двух молодых парней, крепко спящих на своих койках. — Как убитые дрыхнут! Но эти-то живые, видишь, ноздри шевелятся.
— Меня интересует, милый, во-первых, почему их двое, а не трое? Где третий? А во-вторых, странно они спят. — Маруся, тихо ступая, подошла к ближайшему из парней и двумя пальчиками, своими красивыми, наманикюренными ноготками приподняла его рукав. — Вот, пожалуйста, взгляните, почему они спят.
Отчетливые на нездоровой рыхлой коже проходили рядком красных опухших точек следы уколов.
«Значит, все-таки наркотики, — думал Олесь, поднимаясь по проклятой лестнице вслед за Марусей. — В гробу все-таки наркотики, а где же тогда труп?»
Бар теперь был битком набит, но оказалось, что старичок Николай Николаевич забронировал для них два кресла у самого окна. Играла громко музыка, и говорить было трудно.
— Ну и где этот псих религиозный? — спросила у старичка Маруся, оставившая Николая Алексеевича с сумасшедшим Миколой.
— Где он, спрашиваю? — пытаясь перекричать музыку, повторила она. Но Николай Алексеевич ничего не услышал и только покивал в ответ. Старичок Марусе очень нравился, мягкий, обаятельный, кроткий до резкости в защите своей кротости, он по первому ее знаку сходил к стойке и без слова за свой счет принес крепкий коктейль. Олесь, правда, на крепкий коктейль покосился, но Николаю Алексеевичу все-таки улыбнулся, как и она сама, вполне искренне. За огромным стеклянным окном скапливалась, выгибая море своей тяжестью, северная лунная ночь. Казалось, она сместила упругим своим воздухом стекло и дышит прямо в лицо, ледяная и крепкая огромная волна. Олесь смотрел в никуда, в черное шевеление, он весь был там, в черноте вселенной, тогда как его тело, осторожно накачиваясь алкоголем, тихо бодрствовало в огромном удобном кресле, дух многократно умирал в невидимом море, а рука без коррекции глаз криво вела по странице витиеватую линию стиха. Строка наползала на строку, взбирались буква за буквой вверх, и вдруг от удара музыки по пальцам обрушивались вниз к бумажному обрезу. Маруся в пику Олесю копалась глазами в толпе. Густо лежали тенями на стенах переплетения рук. В яме бара летали белые, словно одетые в перчатки, чуткие руки, создающие из пустых стаканов полные. Двигались губы людей и губы дикторов в двух укрепленных высоко цветных телевизорах, и ни слова, ни звука за звуками музыки. В подвижном рисунке глаза Маруси нашли желаемое сочетание: угол стола, уголок белой салфетки, лицо над перекошенным воротом, сорванный пятерней галстук, немного снизу — початый стакан, и по полу между ног катится маленький луч еще не включенного цветомузыкального блока, лавирует, оранжевый и зеленый, между ботинок и туфель пытающихся танцевать.
Толкнуло слегка в сердце. Она добила двумя глотками свой крепкий коктейль, установила пустой бокал на столе так, чтобы не смахнули, слева от блокнота, в котором суетливо чертило строки перо поэта. И, пробившись танцевальным движением между двух ритмов смененной пластинки, Маруся оказалась подле «афганца». Парень был невероятно пьян, но он выглядел куда бодрее своих приятелей, лежавших неподвижно в каюте, и пил он, понятно, в одиночестве, хоть и среди толпы.
— А ты не наркоман?! — ухватив его рукой за подбородок и заглядывая в слезящиеся от усталости глаза, зло сказала Маруся. — Ты у нас алкаш! — Она присела на ручку кресла. — Расскажи мне, мальчик, как все это у вас устроено.