«Уголовники. Дети репрессированных… — как строка, вспыхнула мысль в голове поэта. — Воры, грабители, убийцы, разрушители порядка!..»
Валентина успела вскинуть голову, она находилась всего в одном марше от поэта, когда пуля ударила сумасшедшую воровку в правый глаз, и, моментально обмякнув, тряпичной куклой она полетела кувырком по ступеням вниз. Капитан-директор даже не пригнулся, он успел выпустить слезы, он успел осознать происходящее, но не совладал с улыбкой и умер с растянутыми глупо губами. На него тоже потребовалась только одна пуля.
Толпа охнула и отступила, рефлекторно, как одно существо, попятилась назад, под стену храма. Металлическая точка самолета моргнула, будто исчезнув на миг. И так же, как на пристани в Архангельске, звук мотора моментально исчез. Серебряная точка приближалась теперь без звука.
28
Не поверив собственным глазам, Маруся бежала за стариком, поражаясь силе его ног. Она спрашивала себя, могли ли два человека видеть одну и ту же галлюцинацию, потом, все так же задыхаясь, спрашивала себя, а может, и не два, может, ей одной от усталости, с похмелья привиделась эта золотая лодка. Но задать вопрос старику и не решалась, и не могла, он бежал впереди.
Полное отсутствие ветра, когда Маруся осознала его, напугало, но прибавило сил. Она услышала выстрелы и усомнилась. Старик уже бежал по узкой деревянной лестнице вверх, прыгая через ступеньки, а на верху лестницы стоял Олесь в черном плаще, и в руке у него был пистолет. Маруся, уцепившись за поэта глазами, шепча что-то злое и нервное, лишенное логики, рванулась по лестнице. Только над распростертым трупом она остановилась. Валентина лежала лицом вверх, но крови было столько, что черт не разобрать. Капитан-директор также лицом вверх лежал на несколько ступеней выше, он улыбался.
«Уголовники… — всплыло в ее голове брошенное стариком слово. — Уголовники!..»
В тишине налетел порыв ветра, и силы у Маруси моментально иссякли, она села между трупами и закрыла глаза. То, что старик кричит, и что он кричит, она услышала отчетливо, но так и не успела понять смысла этих коротких, на бегу, сумасшедших слов.
— Стреляй!
Над Николаем Алексеевичем стоял монумент, старику показалось, что время на миг обратилось в большое зеркало и он видит себя самого, стоящего вот так и вот здесь сорок лет назад. Ноги чуть расставлены, глаза оловянны и пусты.
— Ну прошу тебя… — делая еще один рывок вверх, выходя на последний марш, простонал старик так, что толпа туристов от ужаса прильнула к стене. — Стреляй!
Но Олесь не собирался больше стрелять. Поэма, потеряв словесный эквивалент, развивалась в нем со скоростью цепной реакции. Он не смотрел на старика, он смотрел только на дрожащую без звука серебряную точку.
В этот миг летчик пытался в последний раз выправить погибающую военную машину. Он взглянул вниз на серый накат моря, на остров, венчающий этот накат, и надавил кнопку катапульты.
Катапульта не сработала. Плюнув в планку молчащей рации зеленой слюной, летчик направил свою груженную смертью машину прямо на остров. Он ненавидел всех: страну, пославшую его служить в армии, авиадиспетчеров, не выходящих на связь, механиков, в результате работы которых авария была практически неизбежна, ученых — проектировщиков самолета, свою жену, изменяющую в любое его отсутствие. Он не мог спастись и желал отомстить за свою жизнь. Хоть как-то отомстить.
Он направил машину прямо на остров, на свою базу, откуда час назад она поднялась в воздух. Он опять увидел цветные горошины, раскатившиеся по железному языку пирса, золотую каплю купола, медленно стекающую в Белое море.
Совместив, как мишень в прицеле, яркий блик на ветровом стекле со сверкающим глубоко внизу куполом храма на Секирной горе, он продолжал планировать.
Август 1989 г.
