Вернулся с работы Мишка, привез по два блока сигарет, себе и Саше. Это было кстати, сигареты кончались. В этом отношении они просто заелись: Мишка курил исключи
Тельно «Ротманс», Саша отдавал предпочтение «Кенту», а про советские и забыли.
Мишка курил, ради развлечения выпуская дым причудливыми кольцами; Саша, продолжая возню у плиты, спросил:
— Как день прошел?
Без проблем. Работы мало, твое отсутствие никого не напрягало. Я сам целый день в шахматы с отцом играл от безделья. А кстати, — Мишка оживился, — Евгения отцу звонила.
— И что?
— Ну, сам понимаешь, всех подробностей я не знаю, но общий смысл со слов отца уловил. Она съехидничала по поводу того, что ей все-таки удалось добиться своего. Ты был чем-то вроде предмета спора — кто сильнее, тому и достанешься. Отец сказал, что она дура — разумеется, не ей, уже после разговора. А я продвинул версию, что ты решил начать свои любовные подвиги именно с нее и даже удивлен, как быстро она сдалась. Отец смеялся до слез.
— Послушай, Миш, я хотел спросить... — Саша на секунду замялся. — Отец на самом деле сидел?
Помедлив, тот ответил:
— Ага. Двенадцать лет на лесоповале. Я только удивляюсь — как он выжил? Тебе Евгения рассказала?
Саша кивнул. Мишка насмешливо прищурился:
— И каково твое впечатление от этой новости?
— Я предполагал нечто подобное. По-человечески я его понимаю, я бы тоже не простил. Жаль еще, что только один из троих погиб.
После непродолжительной паузы Мишка сказал:
— Один подох сразу, двое других — через двенадцать лет. И до сих пор никто не может с уверенностью сказать, чьих же рук это дело.
— А отец?
— Думаю, что может. У него самого алиби, причем подтвержденное весьма значительными людьми. Но это давно было, сейчас уже все подробности забылись.
Саша уселся за стол.
— А сейчас? Черт побери, у меня глаза и уши не на заднице растут, я тоже кое-что вижу и слышу. Миш, на кого мы работаем?
Мишка походил по кухне, выглянул в распахнутое по случаю запоздалой августовской жары окно, равнодушно спросил:
— Тебе Евгения не все, что ли, рассказала?
— Она мне вообще ничего такого не говорила.
— Понятно, боится, за длинный язык можно поплатиться головой.
— Поэтому ты тоже прикинешься лохом и ничего не скажешь.
Мишка уселся на подоконник, еще раз выглянул в окно, весело сказал:
— Во-первых, я и есть лох. Все, что мне известно, — это сплетни и слухи. Во-вторых, ты ошибся. Как раз я и расскажу тебе, на кого мы с тобой — вполне легально и не имея отношения ни к чему противозаконному — работаем. И сделаю это я исключительно для того, чтобы ты своим любопытным носом не влез по незнанию туда, где нам с тобой не место. Ну и, конечно, чтобы твое мнение было основано не только на словах Евгении. Ты что-нибудь слышал об организованной преступности?
— Так, краем уха.
— Ну, хоть об итальянской мафии имеешь представление?
— «Крестного отца» читал, — обиделся Саша. — И «Спру - га» смотрел.
— Будем надеяться, что тебе этого хватит, чтобы уловить мою мысль. Так вот, несколько лет назад в Союзе была предпринята попытка создания аналогичной структуры. На мафию она похожа не была — в «совке» не те условия, но и бандой не стала. Сейчас, когда у нас появился частный бизнес, когда наконец появилась возможность «отмывать» деньги, Организация приблизилась к изначально задуманному виду. А года через три это будет самая настоящая мафия, почище сицилийской, — гордо пообещал Мишка с таким видом, будто надеялся занять в ней главное место. — А пока что нас называют беляевской группировкой.
Саша был поражен:
— Слушай, я столько слышал о ней и даже не подозревал, что имею к ней какое-то отношение! А отец кто?
— Как — кто?
— Я имею в виду, в каком отделе мафии работает? На «отмывании» денег?
Мишка хохотал до слез.
— Ну, ты даешь... Да вся Организация была построена им с нуля! Короче, слушай — а то опозоришься где-нибудь...
Он переместился за стол, подпер голову кулаком и принялся рассказывать. Сергей Маронко, очутившись двадцати двух лет от роду за решеткой, искренне негодовал: как же так, он хотел помочь следствию, нашел улики, а его выгнали! Когда же он выполнил роль правосудия, то сам оказался преступником. А те, кто изгалялся над его женой, получается, были пострадавшими?! Двое оставшихся в живых свалили вину на мертвого товарища, получили условные сроки и наслаждались жизнью, беленькие, аки ангелы в поднебесье. Государство пожалело их и осудило Маронко. Чем он хуже их? Зеки популярно объяснили ему, что государство у нас гуманное, что оно верит, будто матерый бандит может исправиться и стать паинькой, — но верит оно только тем, кто умеет вовремя пустить слезу и прикинуться овцой. А месть, самосуд — это анахронизм, и в социалистическом обществе, уверенно шагающем в светлое коммунистическое будущее, таким проявлениям буржуазной морали не место.