Однако случалось, что городские власти не хотели верить тому, что говорили посланцы Катона, и обращались с ними презрительно, ибо те говорили с ними вежливо, не прибегая ни к крику, ни к угрозам.
И тогда по прибытии Катон обнаруживал, что ничего не готово.
Видя это, он без единой жалобы садился на свою дорожную кладь и говорил:
— Пусть ко мне приведут магистратов.
Из-за такого поведения его продолжали принимать за человека робкого или низкого общественного положения.
Между тем появлялись магистраты, и он, как правило, обращался к ним с таким увещеванием:
— Негодяи! Оставьте эту привычку грубо обращаться с незнакомцами, ибо не только Катонов вы будете принимать у себя. Пытайтесь при помощи услужливости ослабить властность людей, которые только и ищут повода силой отнять у вас то, чего вы не хотите дать им добровольно.
Вообразите себе, каковы были эти магистраты, удивлявшиеся тому, что повари хлебопек говорят с ними без крика и угроз, и смиренно выслушивавшие увещевание их хозяина, который сидел на своей дорожной клади.
Все дело в том, что эти магистраты были провинциалами, то есть инородцами, а этот человек, сидевший перед ними на дорожной клади, был римским гражданином.
Посмотрите теперь, как встречали простого вольноотпущенника.
Эта забавная история очень любопытна и напоминает происшествие с Цицероном, который возвращался с Сицилии, полагая, что весь Рим занят только им.
Однажды, вступив в Сирию и путешествуя, как всегда, пешком, среди своих ехавших верхом друзей и даже слуг, он на подходе к Антиохии неожиданно увидел у городских ворот множество людей, выстроившихся двумя рядами по обочинам дороги: с одной стороны стояли юноши в длинных плащах, с другой — богато наряженные мальчики.
Во главе их находились облаченные в белое мужчины с венками на голове.
При виде подобного зрелища Катон ни на минуту не усомнился в том, что вся эта помпа устроена ради него и что Антиохия, зная о его намерении остановиться в ее стенах, приготовила ему такую встречу.
Он остановился, велел своим друзьям и слугам спешиться, поворчал на повара и хлебопека за то, что они выдали его инкогнито, и, решившись принять грядущие почести, но мысленно говоря, что ничего не сделал для того, чтобы дать к ним повод, направился навстречу всей этой толпе.
И тогда от жителей города отделился человек с посохом в руке и с венком на голове и, подойдя к Катону, приготовившемуся выслушать его приветственную речь и ответить на нее, спросил:
— Добрый человек, не встречал ли ты по пути господина Деметрия и не можешь ли ты сказать нам, насколько далеко еще он отсюда?
— А кто такой господин Деметрий? — с некоторой досадой поинтересовался Катон.
— Как! — воскликнул человек с посохом. — Ты не знаешь, кто такой господин Деметрий?!
— Нет, клянусь Юпитером! — ответил Катон.
— Да это же вольноотпущенник Помпея Великого!
Катон нагнул голову и двинулся дальше, безмерно презираемый депутацией Антиохии.
Он не знал, кто такой Деметрий!
Между тем его ожидало огромное горе, и вскоре душе этого стоика предстояло подвергнуться жестокому испытанию.
Катон был в Фессалонике, когда ему стало известно, что его брат Цепион тяжело заболел в Эносе, фракийском городе, находившемся в устье реки Гебр.
Катон кинулся в порт: вспомним, что этот брат был единственным человеком на свете, которого он любил.
На море бушевала свирепая буря, и в порту не было ни одного корабля, способного выйти в открытое море в такую погоду.
Катон в сопровождении двух своих друзей и трех рабов поспешно погрузился на маленькое торговое судно и, сопутствуемый неслыханной удачей, раз двадцать едва не погибнув в пучине, прибыл в Энос в ту самую минуту, когда его брат скончался.
Когда он узнал эту новость и увидел мертвое тело своего брата, то, надо отдать Катону справедливость, философ тут же исчез, уступив место брату, безутешному брату.
Он бросился к бездыханному телу и сжал его в объятиях, выказывая сильнейшее горе.
«Но это еще не все, — говорит Плутарх, как если бы истинная скорбь Катона проявилась в том, что будет сказано дальше. — В связи с похоронами брата он пошел на невероятные расходы, щедро расточал благовония, сжег на погребальном костре драгоценные ткани, а затем воздвиг ему на городской площади в Эносе памятник из фасосского мрамора, обошедшийся в восемь талантов [примерно сорок четыре тысячи франков в переводе на наши деньги]».[45]