Однако у Плутарха,[793] как и у Николая Дамасского[794], этот эпизод происходит после Луперкалий, а у Аппиана — еще до 26 января. Со своей стороны Дион Кассий удваивает эти инциденты, разводя их по времени, — титул царя и царский венок, но в порядке, обратном тому, который мы находим у Николая Дамасского, и дело трибунов — сначала, а затем, 26 января, по возвращении из Альбы — реакция Цезаря против Эпидия Марулла и Цезетия Флава.
Так поднес ли сенат Цезарю пресловутые постановления до или после Луперкалий? Произошло ли это в храме Венеры-Прародительницы, как говорят Светоний и Дион Кассий, или на Рострах, как считают Плутарх и Аппиан? Не спутали ли они это событие с помещением перед Рострами золотой статуи Цезаря, которую, по мнению Николая Дамасского, первой увенчали диадемой? Путаница могла произойти и в связи с церемонией Луперкалий, на которой 15 февраля Цезарь председательствовал, восседая на Рострах на золотом кресле.
Кто первым протянул диктатору лавровый венок? По мнению Николая Дамасского, — Лициний, по мнению остальных историков, — Антоний. После того как Цезарь от него отказался, был ли этот венок возложен на его статую, как это представляет Николай Дамасский, или на статую Юпитера Капитолийского на Капитолии, в чем единодушны остальные историки?
Как не обратить внимание на такое обилие противоречий! Не доказывают ли они, что каждый автор черпал сведения из плохо скроенного и шитого белыми нитками «дела», состряпанного из враждебных провокаций или неуместных начинаний чересчур ревностных льстецов?
Конечно, грешные мысли у Цезаря имелись, но поведение его было каждый раз безупречным: он отказался от титула царя и от венка, ибо считал такое высшее отличие чрезмерным или недопустимым. Он никогда не соглашался принять титул царя — в этом единодушны все источники. Не соглашался он и повязывать при жизни повязку, как эллинистические цари[795]: «Я — Цезарь… стало быть я римлянин».
Поскольку известно, что Цезарь поддавался разным соблазнам, его сочли способным поддаться наивысшему из них — соблазну царской власти. Скажем ясно: мы не можем в это поверить, ибо подобное искушение, о котором каждый автор сообщает более или менее подробно, описывается с подозрительно умозрительным нагнетанием страстей: сначала обычный венок, возложенный на статую, анонимное провозглашение царем во время официального въезда в Город (adventus), затем предложение диадемы самому Цезарю с тем, чтобы увенчать его как живого бога, — все это было сфабриковано для того, чтобы обеспечить моральный комфорт заговорщиков и не смущать души историков, все это так логично и объяснимо! Как же этому убийству, выглядящему отцеубийством и навсегда вычеркнутому из календаря Августа, не стать законным, коль скоро речь шла о ниспровержении царя и о том, чтобы пробудить славные воспоминания о Бруте и об основании Республики, которую каждая партия тешила себя надеждой восстановить одновременно со свободой? Все это лишь магические слова, дающие в руки оружие и скрывающие глубинные мотивы, будь они достойными или неблаговидными.
Мы уже видели, что у всех заговорщиков были основания испытывать к Цезарю ненависть и зависть. Каждому было в чем себя упрекнуть: в неспособности к действию, в трусости или в предательстве. Уничтожить тирана, желающего стать царем, — вот что могло помочь возродить мужество, познавшее унижение. Все становилось поводом к игре в слова и к инсинуациям. Его статую поместили в храм Квирина? Цицерон радуется: лучше уж Квирин, ипостась убитого Ромула, чем Salus, Благополучие. Так всем противникам Цезаря навязывалось искаженное представление о его намерениях, и им показалось весьма удобным приписать ему стремление к царской власти, — жертвой такого обвинения в свое время стал Тиберий Гракх,[796] — для того, чтобы составить заговор и принять решение об убийстве.
Да и не было ли все это, по выражению Николая Дамасского, благовидным предлогом для сокрытия истинных причин и мотивов? Как мог Цезарь, прекрасно знавший историю Рима, повести себя столь безрассудно? Он, кто всегда желал лично общаться с народом, кому было необходимо погружаться в толпу, исцелявшую его от низости льстецов и глупости олигархов, — как мог он надеяться заслужить овации, заставляя величать себя царем в Риме, где именно цари были ненавистны? Зачем стал бы он бесить народ «оскорбительным для слуха титулом, вызывающим ненависть и зависть»?[797]