«Если к основной теме прибавить две бури, один пожар, ужасные сны, неожиданное явление привидения, — пишет новейший исследователь английского готического романа, — можно понять искушение тех критиков, которые готовы были поместить роман „Женщины“ среди фантастических произведений автора» [56]. На самом деле, хотя действительно было бы трудно отрицать некоторое сходство перечисленных мотивов данного романа Метьюрина с традиционными элементами готической повествовательной прозы, в данном случае все эти мотивы не определяют жанр романа в целом; они более или менее случайны и, кроме того, имеют иную мотивировку, выполняют другую функцию. Их значение заключается прежде всего в том, чтобы оживить повествование, в котором поставлены и пытаются получить свое разрешение глубокие религиозно-философские и этические вопросы. «Женщины» Метьюрина — это идейный роман, в котором автор сумел поставить ряд сложных проблем, волновавших его современников. Душевный мир Евы ограничен кальвинистской сектантской нетерпимостью, которую воспитал в ней ее духовник; благодаря религиозным предрассудкам ее человеческие чувства искажены до экзальтации — все это делает ее образ почти бесплотным. Мать ее, Заира, от которой Ева была отторгнута в детстве, напротив, воплощает в себе страсть к жизни и жажду полной свободы артистического духа, но встречает препятствия к развитию своей личности в предрассудках мещанской среды, крайне ограниченной в интеллектуальном смысле. Нашлись и такие критики Метьюрина, которые смогли взглянуть на этот его роман не как на роман тайн и приключений, а на своего рода философский трактат, в котором в повествовательной форме сопоставлены католицизм, кальвинизм и свободомыслие как философские и нравственные системы — к невыгодам каждой из них. Недаром среди второстепенных действующих лиц своего романа, на мрачном фоне ригоризма ирландских сектантов, присущей им благоразумной нравственности, продиктованной не столько идейной убежденностью, сколько материальными выгодами или лицемерием и фарисейством, Метьюрин сумел, бесстрашно для своего века, страны и своего сана, изобразить с полным сочувствием атеиста (Кардонно), оказавшегося в состоянии трезво оценить недостатки всех враждовавших между собою христианских религий в их практическом приложении к обществу того времени.
4
Осенью 1820 г. вышел в свет новый роман Метьюрина «Мельмот Скиталец» («Melmoth the Wanderer») [57], несомненно лучший из им написанных. История его замысла и создания, к сожалению, известна мало и плохо: до нас дошло об этом очень немного достоверных данных.
Высказано было предположение, что начало работы автора над этим произведением следует отнести еще к 1813 г. и что, следовательно, она продолжалась более пяти лет [58]. Эта гипотеза, основанная на косвенных и неточных свидетельствах самого Метьюрина, не кажется нам правдоподобной и едва ли сможет быть когда-либо подкреплена бесспорными доказательствами. В письме к В. Скотту от 15 февраля 1813 г. Метьюрин извещал его, что он только что начал новое произведение. «Я пишу в настоящее время поэтический роман (a poetical Romance)», — говорилось в этом письме, а самый роман был характеризован как «вещь необузданная (wild thing)», однако имеющая «все шансы понравиться публике».
Далее Метьюрин писал, что как только этот роман будет кончен, он сочтет своим долгом представить В. Скотту его рукопись и с глубокой благодарностью примет ходатайства перед издателями о скорейшем выпуске в свет этого нового своего произведения. Очевидно, замысел будущего романа Метьюрину нравился, и поэтому он пытался заинтересовать им своего литературного покровителя. «Рассказы о суевериях были всегда моими любимыми, — признавался Метьюрин, и я на самом деле был всегда более сведущ в видениях иного мира, чем в реальностях этого; поэтому я решил, что смогу в своем романе, вводя дьявольское вмешательство, „переиродить всех Иродов“, поклонников немецкой школы», — говорил Метьюрин в том же письме, перефразируя известные слова шекспировского Гамлета в его наставлении актерам, и, продолжая щеголять своей эрудицией в мировой литературе, добавлял, намекая на знаменитую арабскую сказку из «Тысяча и одной ночи», что своим будущим произведением он хотел бы «отнять волшебную лампу у всех рабов волшебника Льюиса»: «Боюсь, однако, что они никогда не построят мне дворца из золота, какой построили они для своего господина Аладина» [59].