— Да я и не верю, товарищ прапорщик, я уже знаю цену его дружбе.
— Многие хотят, чтобы ты споткнулся, чтобы раздавить тебя. Уж слишком круто и независимо ты живёшь со своим УПТК, — и без паузы добавил, — а Седой твой композитор[105].
— Что?!! Не может быть!
— Может. Проверенно — стучит он. Факт.
— Не может быть!
— Может. Ты слепой. Веришь ему. А многие подозревали, догадывались, он ведь других уже сдавал, люди отметили, запомнили, на ус намотали. Боюсь, выводы сделают, беда будет.
— Не верю. Ну не может такого быть.
— Ещё раз говорю — может.
— Как же так, он же судим, кажется, сидел.
— Не уверен. Кстати, на тебя раньше думали, что это ты наседка и не без подачи твоего Седого. Будь…
На улицу вышли уставшие Тёха с Войновским.
— э-э, ёпсь… и как грится — весь хуй до копейки, нах! — глаза Байкова оловянели.
Всё. Прапор вернулся в свою раковину. Нам ещё служить вместе более полугода, а больше ни разу он не покажется из своей крепости. Жалко человека.
Седой…? До сих пор не верю, что это было возможно. Кому же тогда верить?
В роте появились новые салабоны. Снова, как и полгода назад, было их немного. Это уже нам, нашему призыву на смену должны были взять в роту много молодой силы, через полгода нынешним салабонам выйдет значительное послабление, они, как и мы в свое время, сразу смогут стариковать. Те, конечно, кто выживет. А пока: «Вешайтесь, салабоны!!». Зашугать салабонов по первому времени — дело святое. Работа-то в любом случае должна быть сделана. А если не шугать, уже через месяц они на голову сядут. Главное — меру знать.
Подогнали нам в роту компанию карелов, все блондинистые, голубоглазые, худые. Крымчане сразу навесили им погонялу — чухонцы. Пришло несколько человек из Молдавии, среди них малюсенький горбоносый еврейчик Фима. Он был до такой степени карикатурен, он разговаривал с таким сумасшедшим акцентом, с каким мог играть роль еврея только бездарный актер захолустного театра. На Фиму нельзя было орать. Никому, абсолютно никому в роте не могла прийти в голову мысль его ударить. Понимая, что этот уникум необходимо сберечь для чистоты популяции, его назначили сменным дежурным по штабу, где до этого круглосуточно околачивался только Вайс. Я был невольным свидетелем одного короткого диалога между начальником штаба и Фимой. Я стоял в коридоре штаба, когда Фима без стука плечом распахнул дверь к майору Давиду, тот поднял голову от бумаг:
— Чего тебе?
— Я так думаю, вам бы штойки поменять уже надо.
— Какие штойки?
— На окнах штойки, гязные стаии.
— Ой, Фима, иди ты в жопу. Не до тебя сейчас.
— Хогошо, — с угрозой, — мы тохда пойдём дгухим путём.
Фима, надувшись, руки в карманах, вышел из кабинета. И это на первом месяце службы в рядах Вооруженных сил грозного борца за мир — СССР.
Я каждый вечер проводил в клубе с нашим ВИА. Ансамбль к этому времени полностью сформировался, руководил им Юра Тё. Все музыканты мои друзья, кроме барабанщика, им был наглый узбек, которого прапорщик Байков метко называл «шилом бритый» — его лицо было сплошь усеяно глубокими воронками после оспы. Он мне не нравился, а я, очевидно, ему. Звучал наш ансамбль всё лучше, мы начали давать выездные концерты. Мы? Нет, я не играл, даже не играл на гитаре, как на единственном инструменте, который я пытался осилить ещё в школе. А после одного случая в клубе я, и наверное на всю жизнь, отказался от мысли браться за музыкальные инструменты. Зашел как-то в клуб новый старший повар, он был старше нас всех, его призвали за несколько недель до наступления предельного возраста. Уж очень он, видно, не нравился местным властям. Приятный, симпатичный, умный и очень серьезный парень. Зашел он в клуб, стал в сторонке от сцены, рядом со мной. Я спросил у него:
— А ты на чём-нибудь играешь?
— Немного. Но я уже давно гитары в руки не брал.
— А вот так можешь?
И я сбацал единственную разученную мною пьеску из классического репертуара — коротенький романс Джулиани. Повар даже не усмехнулся, сел, загрустил, взял у меня из рук ритм-гитару и завернул такую фантастическую джазовую композицию, он играл так здорово, так умело, закрыв глаза, наслаждаясь своими импровизациями, что я поклялся себе, больше не позориться и гитару в руки никогда не брать. В нашем маленьком, но гордом творческом коллективе я исполнял давно привычную роль разговорного жанра, роль конферансье.
Однажды мы попали с концертом на командировку, где третья рота вела строительство взлётно-посадочной полосы. Мне там не понравилось решительно всё, и погода была дрянь — на улице слякоть, очень неуютно, и в казарме, где стоял запах дедовщины, дедовщины страшной, дремучей. Это было видно по глазам затраханных салабонов, по особой ленце, повисшей на лицах некоторых дедов. Мне понадобилось, извините за интимную подробность, в туалет. Там дед вбивал сапогами двух салабонов в кафельную канавку грязного писсуара. Они и не думали сопротивляться, их хэбэ были мокрыми то ли от воды, текущей с ржавой трубы, то ли от мочи.