Из шестидесяти фотографий, что я сделал в Ухте, получились лишь пять. Хотя статья хороша, хороша статья. Это и секретарша Юленька говорит, и верстальщик Славик, да и Герман Иосифович не отрицает. Зашли в интернет и надыбали всякой белиберды. Зато теперь шеф понял, что зря поскупился на фотографа. Из Ухты прислали благодарственное письмо, но, похоже, газету все равно будут закрывать или будет другой акционер. Уже приходили какие-то люди в костюмах.
В этом году зима затянулась. Обычно в начале апреля тепло, ходишь ошарашенный по лужам, слушаешь в ушах «Реквием» и не понимаешь, что происходит, что же все-таки происходит. Это авитаминоз, точно авитаминоз. Покупаю витамин В в таблетках. Раньше, когда у меня была жена, она его колола, а теперь самостоятельно я колоть не могу и покупаю коробочку.
Приехал Василий Петрович. У него «мерседес», на котором в Европе возят покойников. Говорят, в Вологде живет культуртрегер-патологоанатом, который держит тиражи журналов в морге. Для сохранности, видимо.
Один мой приятель-поэт, Семен Торохов, был у него и все это видел собственными глазами. Культуртрегер раскладывал поэтические журналы на телах мертвых (находил какую-нибудь красавицу-самоубийцу) и нараспев читал стихи.
Василий Петрович звал в сплав по Карелии на байдарках.
– Поедем на поезде в Петрозаводск, а потом по Шуе, порог Кривой, порог Большой Толли.
Я никогда не задумывался, чем Василий Петрович зарабатывает на жизнь. Знал лишь одно: отец Лели не военный, но вечно тусуется около вояк. Про себя я называл его комбатом. Чем я ему приглянулся, почему не Олег? Может, у Лели еще кто есть? Ну должен же быть у такой красавицы настоящий жгучий мачо.
Мы ехали по Мясницкой от здания редакции, и мне казалось, что Василию Петровичу абсолютно все равно, с кем идти в поход. Лелину мать я никогда не видел, да и не выводил ее никуда комбат. Он был какой-то абсолютно одинокий и дикий. Сейчас, рассматривая его в зеркале заднего вида, я видел седые виски, лысину, ряд пожелтевших зубов и все более удивлялся, зачем он ко мне в редакцию приехал.
Вчера пришла Света. Света алкоголичка и художница. Рыжая и страстная девица тридцати лет, с распущенными волосами. Вытащила из серванта бутылку водки и стала быстренько набираться. Своими обкусанными пальцами лазила в чешские стаканы, оставляя жирные пятна.
– Пришла к деду на Девятое мая. Зову, пойдем в парк Победы. Сидит молчит, портвейн дует. Полезла в шкаф за пиджаком, а на нем медалей нет. Где, ору, медали, а дед молчит. Я, говорю, тебе вторую бутылку не куплю. Шамкает: продал все за пять тысяч. Стали ругаться, кому продал, что за люди. Не помнит.
– Света, дай-ка мне тоже стакан.
– В парк не пошли. Утром заставила его записать все, что было, и бегом в антикварный салон в ЦДХ. Все лежит, куча всего лежит. И за взятие Берлина, и за Кенигсберг, и за Одер. Продала четыре картины по дешевке и что надо выкупила. Пришла к деду, а он сидит, ноги каким-то дурацким электрическим прибором лечит и плачет. Шамкает: ноги болят, совсем не ходят.
Света выпила еще граммов пятьдесят и пошла домой.
– Заходи, Игорь, как-нибудь. У меня в галерее «Танин» выставка будет. Заходи.
Леля пригласила меня на показ. Она все-таки ушла из своего агентства и устроилась к Славе Зайцеву. Слава, конечно, постарел, но какой-то нюх остался. Леля таскала расхристанные прикиды, которые, как мне казалось, ее красоту не подчеркивали, а скрывали. Леля надо мной смеялась:
– Это одежда должна выглядеть шикарно, а не я.
После показа к ней подходили ханыги, но Олега не было.
Спрашиваю:
– Где Олег?
– Уехал с папой в Карелию.
Значит, папа всем байдарки впаривал. Может, еще кому, наверняка кому-то еще байдарки предлагал.
На работе все кучкуются. Пришли новые акционеры в черных костюмах и галстуках. Попросили всех остаться, но Германа Иосифовича сняли. Он пытается найти спонсоров для новой газеты. Меня вызывали в кабинет и обещали должность главного редактора. Теперь у нас бейджики, пластиковые карточки и курение на улице по распорядку.
С женой мы развелись недавно. Жили-жили десять лет, даже ни разу не поругались, я ей помогал духи варить, друзья были общие, а тут приходит как-то раз она с работы в бежевом костюмчике и красном шарфике, который я ей подарил, и произносит (я как раз из душа выходил):
– Игорь, я ухожу от тебя.
Самое смешное, что я ничего не почувствовал, совсем ничего. Вот, говорят, «тяжкий камень», или там «задрожали ноги», или «слабость во всем теле». Ничего не произошло, даже чувства мои к ней не изменились. Ровная, обычная, человеческая теплота.